Она замолкает и смотрит в огонь остановившимся взглядом.

– И о чем ты думаешь? – спрашиваю я.

– Я думаю, – продолжает Варвара, пьяно колыхнувшись, – я думаю так: «Сегодня папа не умрет, сегодня мама не умрет, сегодня бабушка не умрет, сегодня Амадей не умрет, сегодня котя наш, Рыжик, не умрет, сегодня я не умру». Хочешь сушку?

Домой я сегодня ухожу раньше всех, если не считать исчезнувших неизвестно куда Петра и Леонида. Мне тоскливо, от водки меня подташнивает. Возле нашего дома я забираюсь в лопухи и сую два пальца в рот, но у меня не выходит, я сплевываю и бреду домой.

Утром вижу лежащую рядом Нику – мы спим вместе на большой кровати. Ника лежит лицом вверх, приоткрыв рот, и похрапывает. Вокруг глаз у нее расплылась тушь, как будто Ника измазалась золой костра. Я встаю, натягиваю купальник, спускаюсь по лестнице. В доме тихо, мама еще спит. Иду на реку, берег пустой, утром здесь редко кто купается. Выхожу на мостки, они заляпаны следами чьих-то грязных сапог или ботинок. «Здесь кого-то убили», – почему-то мелькает у меня в голове. Я отгоняю эту мысль как совершенно бессмысленную и ныряю в холодную воду.

Мама на кухне жует бутерброд и натягивает пиджак.

– Ты опять? – спрашиваю. – Сегодня же воскресенье.

– Некоторые работают и по воскресеньям, – отвечает мама, стряхивая крошки с пиджака. – И собеседования проводят в воскресенье.

– Опять три? – говорю я.

– Нет, только одно, – неестественно веселым тоном отвечает мама, заваривая в кружке пакетик зеленого чая.

– И куда?

– В музей.

– Музей чего? – спрашиваю я.

– Ай! – вскрикивает мама. Она перелила кипятка, и на столе теперь лужа. – Музей какой-то хренотени, чего-чего! – восклицает она в сердцах.

Я беру тряпку и вытираю лужу.

– Спасибо, – бурчит мама. – Музей Москвы. Пиар-отдел. Пресс-релизы сочинять.

Я понятия не имею, нормальная это работа или не очень, поэтому решаю ничего не говорить, чтобы не нарваться на мамино раздражение. Молча делаю себе бутерброд и заливаю кипятком свой пакетик черного чая (зеленый терпеть не могу). Мама некоторое время молча прихлебывает из чашки и хмуро смотрит в одну точку. Потом встряхивает головой:

– Твоя Ника долго еще тут будет? – спрашивает она негромко.

Я теряюсь от этого вопроса и неуверенно отвечаю, что мы это еще не обсуждали.

– Она со мной даже не здоровается, – недовольно говорит мама.

– Не здоровается? – удивляюсь я.

Начинаю вспоминать, когда я последний раз видела маму и Нику здоровающихся друг с другом, и не могу вспомнить. Может, и не здоровается.

– Она тебя немного побаивается, – говорю я. – Вид у тебя иногда пугающий.

Последнюю фразу я произношу с улыбкой – это должна быть шутка. Но мама серьезно отвечает:

– Побаивается? И правильно делает. Она мне не нравится.

– Почему? – изумляюсь я. Вот еще новости, мы с Никой с первого класса дружим, мама знает ее сто лет.

– Она плебейка, понимаешь? – говорит мама и, допив чашку, ставит ее в раковину. – Все, я побежала. Люблю тебя.

Я слышу ее удаляющиеся шаги – по дорожке, у ворот, по гравию на улице. Потом шаги затихают, я сижу в тишине над своим черным чаем. Плебейка – это, кажется, означает, что человек невоспитанный и плохо образованный. Слово противное. Только противные люди такие слова про других говорят. А тут моя собственная мама. Ну и ну. И что с этим делать? Совершенно непонятно.

Я сижу, сижу, чай остыл. С чердака, облокотясь о перила, сползает Ника. Волосы у нее похожи на разворошенный стог сена. Вокруг глаз черные разводы.

– Енот! – восклицаю я и прыскаю со смеху.

– Чего? – устало переспрашивает Ника, потирая кулаками сморщенную мордочку.

– Ты енот, погляди на себя в зеркало!

Она подходит на неверных ногах к висящему на стене зеркалу, смотрит в него и начинает смеяться.

– Иди умойся, я пока чайник поставлю, – говорю я ей добродушно.

Про мамины слова я уже забыла.

Днем на реке вновь повернуться негде. Папам и мамам только завтра на работу, и они спешат накупаться до посинения вместе со своими мальками. Мы с Никой ныряем, но мало и вяло, нас обеих гнетет легкое похмелье. Приходит четверка рабочих и с ними долговязый Максим. Как и рабочие, плавок он не имеет, купается прямо в джинсовых шортах. Максим неловко разбегается и летит кривым солдатиком в воду, согнув острые колени и растопырив руки. Выныривает, широко разинув рот, и кричит в восторге Рустаму:

– Ледяная!

Рустам, близоруко щурясь, подходит к лесенке и спускает вниз одну ногу, нашаривая ступеньку.

Плавает Максим лучше, чем прыгает, – кролем, ровно и быстро, с сильными красивыми гребками.

– Ничего так, – замечает Ника.

Вылезши из воды, Максим направляется к нам, здоровается. Встает немного на расстоянии – вроде бы и не рядом, чтобы не навязываться, но достаточно близко, чтобы вступить в разговор, если мы пожелаем его начать.

– У тебя что, плавок нет? – начинаю я.

Максим переступает с ноги на ногу, перемещаясь таким образом немного ближе к нам:

– Есть, но они дебильные.

Мне нравится его честность – мог бы сказать, что забыл в Москве.

– А что это за история с номерами? – спрашивает Максим. – Сархад сегодня рассказал, я ничего не понял.

Переглянувшись, мы с Никой отступаем немного назад, подальше от купальщиков, и делаем Максиму знак, чтобы он попятился вместе с нами. Понизив голос, рассказываем ему о противозаконных занятиях Петра и Леонида. Максим удивленно присвистывает.

– С номерами, курами и холодильником я не понял, зачем это и для чего.

Что тут непонятного, думаю я, похулиганить можно без всяких «зачем» и «для чего», чаще всего так и происходит.

– Но с машиной, которая сюда приехала, это имеет смысл, – продолжает Максим.

Он вдруг трясет в воздухе пальцем и восклицает:

– У меня идея!

Мы не успеваем спросить, что за идея, – он срывается с места, бежит к мосткам и каракатицей бухается в воду. Вынырнув, двумя гребками возвращается, выскакивает на мостки и, лавируя между детьми и взрослыми, бежит к греющимся на солнце Рустаму и Сархаду. Обняв их за плечи, Максим что-то торопливо им говорит, они слушают, потом энергично кивают, и все трое быстрым шагом уходят с реки, крикнув Валере и Николаю, что скоро вернутся.

– Куда это они? – удивленно хмыкает Ника. – А он прикольный, скажи?

Я пожимаю плечами.

Рустам, Сархад и Максим возвращаются минут через двадцать. Максим и Сархад несут на плечах толстенную трубу – метра полтора длиной. Идущий впереди Рустам несет лопату и кувалду. С усилием сбросив трубу в крапиву, Сархад и Максим потирают плечи и обсуждают, кто будет копать первым. Максим настаивает, что он, с ним соглашаются.

Дети и взрослые окружают место действия и наблюдают, как Максим, Сархад и Рустам копают по очереди глубокую яму. Когда яма готова, рабочие ставят в нее трубу вертикально, бьют по ней кувалдой, а Максим говорит, обратившись к собравшимся:

– Надо накидать в трубу камней, чтобы она была тяжелая и ее никто не мог обратно выдернуть.

Собравшиеся смотрят на него с вежливым любопытством.

– Тут ниже по течению камни есть, – говорю я. – Там, где когда-то мельница была.

– Это где я рыбу ловлю? – спрашивает какой-то мальчик.

– Это где мелко, – отвечает мама-панк.

– Да, это там, – подтверждаю я.

– Это где я рыбу ловлю, – настаивает мальчик.

– В общем, кто хочет помочь, – громко говорит Максим, – несите камни!

Несколько детей, переговариваясь, трогаются с места. Мы с Никой, обменявшись кивками, идем следом. Дети бредут медленно и лениво, срывая травинки и засовывая их в рот.

– Ну вас совсем разморило! – восклицает Ника и, обогнав детей, вприпрыжку скачет по тропинке.

Мне неожиданно становится весело, и я тоже скачу вслед за ней.