– Да пусти ты, – с легким нетерпением говорит Леонид и высвобождает свою руку.

Илона смотрит на него растерянно, а тут еще подходят в обнимку Ника с Тишей, ей становится совсем не по себе, она съеживается и обхватывает колени руками.

– Что пьем сегодня? – хлопает в ладоши Леонид, который Илониных переживаний вообще не заметил.

– Пива больше нет, – сообщает Тиша, не отрываясь от телефона.

Его отец недавно привез из Москвы три канистры, Тиша тайком сливал оттуда пиво и носил нам.

– Портвейна тоже, – замечает Карабас.

Они с Илоной утащили ополовиненную бутылку у родителей.

– Портвейн еще вчера кончился, все уже в курсе, – ворчит на брата Илона. Ей хочется выместить на нем свою обиду.

– Надо к Кате-под-мостом идти, – решает Петр. – Чья очередь?

– Карабаса, – тут же подсказывает Илона.

– Я же ходил недавно, – неуверенно возражает Карабас.

Бедняга Карабас робеет ходить к Кате-под-мостом, оно и понятно. Катя эта на редкость несимпатичная женщина, просто тролль какой-то. Лет ей, наверное, сорок, а может и пятьдесят. Она вся словно в спешке слеплена из кусков сырого теста. Лицо ее похоже на непропеченный блин с щелью рта и маленькими глазками, обычно сонными, но иногда в них мелькает хитрое жадное выражение. Темные редкие волосы собраны в жидкий хвостик, стянутый синей резинкой, такой на рынках связывают пучки укропа. Говорит она так, словно ненавидит тебя с рождения, но иногда на нее нападает странная любезность, и она лебезит, лебезит так противно, что лучше бы грубила. Катя живет в старом деревенском доме у моста, по которому грохочут день и ночь фуры, пьет сама и продает нам водку. Ни в одном магазине нам алкоголь не продадут – мы все несовершеннолетние, даже Петру еще нет восемнадцати.

– Иди, не ссы, – подбадривает Петр погрустневшего Карабаса.

– Да я же ходил, пусть кто-нибудь другой, – безнадежно повторяет тот.

– Двигай, Карабасина, – пихает его в плечо Леонид. – Все по чесноку, твоя очередь.

Карабас продолжает скулить, и Сеня выпаливает в него одним из своих ругательств тошнотворных.

– Да перестаньте вы! – не выдерживаю я. – Детский сад какой-то. Пойдем, Карабас, я с тобой схожу.

Карабас смотрит на меня с виноватой благодарностью, я делаю вид, что не замечаю его собачьего взгляда, и собираю со всех деньги. Катя-под-мостом продает нам, считай, за двойную цену – в два раза дороже, чем в супермаркете и в кафе на шоссе. Леонид как-то пробовал договориться с дальнобойщиками, которые останавливают свои фуры у кафе, чтобы те купили для него водку за небольшой процент, и даже почти договорился с одним, но хозяйка кафе Алифа засекла их и подняла такой крик, что дальнобойщик мигом скакнул в свою кабину, завелся и порулил дальше в Астрахань. А Леонид в темпе спортивной ходьбы почесал на дачные участки.

Мы с Карабасом молча проходим между полем кукурузы и полем овса, обходим наш дачный поселок и спускаемся к реке, чтобы по тропинке вдоль берега дойти до моста, где стоит Катин дом.

– Ты здорово на контрабасе играешь, мы сегодня слышали, – говорю я, когда молчание становится невыносимым.

– Да не, я так, – бормочет стеснительный Карабас.

– Нам понравилось, – продолжаю я.

На самом деле я понятия не имею, хорошо ли он играет. Послушать его мать, так не очень хорошо, но она никогда не бывает довольна игрой своих детей. По крайней мере, Карабас не фальшивит, а то, что он иногда спотыкается, так это не страшно.

– А что вы сегодня играли? – вежливо интересуюсь я.

– Этюды Монтанари, – бурчит Карабас.

Я пытаюсь вспомнить, знаю ли я, кто такая эта Монтанарь, но Карабас вдруг спрашивает:

– А Ника тоже слушала?

– Ну да.

– Ей тоже понравилось?

– Ну да, – говорю я и, увидев, как внимательно он слушает мои ответы, добавляю: – очень.

Карабас радостно улыбается.

В доме Кати-под-мостом за немытыми окнами горит свет, воет в истерике телевизор – Катя смотрит ток-шоу. Я стучу в крайнее окошко. Спустя пару минут в доме что-то падает, слышна ругань, затем шаги, и за стеклом появляется лицо Кати. Она дергает раму и отворяет окно.

– А, это вы, – хрипло бросает она, не поздоровавшись. – Сколько надо?

– Одну, – я протягиваю деньги.

Катя берет у меня рубли и с ворчанием отходит от окна. Спустя время появляется снова и сует бутылку мне в руки.

– Брали бы сразу две, а то шастаете как мухи по навозу.

Ответ созревает в моей голове молниеносно.

– Так вы и берете с нас как за две.

Катя смотрит на меня бессмысленным взглядом, потом рявкает:

– Захочу, и за три возьму!

Со стуком захлопывает раму и задергивает клетчатую занавеску.

Обратно мы идем молча, никто из нас ничего не говорит. Я думаю, что водка на вкус отвратительна и что настроение у меня снова поганое. Карабас, может быть, думает про этюды Монтанари.

Под яблоней суета. Прикатили на велосипедах Амадей с Варварой (у Амадея – BMX, у Варвары – обыкновенный с женской рамой), а с ними пришел новенький. Небывалое событие – новый парень в нашей компании. Я сразу оживляюсь и начинаю его благосклонно разглядывать, но чем дальше, тем яснее понимаю, что и этот чел ни в эротическом, ни в романтическом плане меня не привлекает.

Зовут его Максим, он долговязый и тощий, в джинсовых шортах и грязноватой желтой майке. Из штанин и рукавов торчат сгоревшие на солнце руки и ноги – худые и красные. Руками он все время размахивает и по-женски всплескивает. У него длинная шея, большой нос, близко посаженные глаза, оттопыренные губы и выгоревшие, почти белые, волосы до плеч.

Такая прическа ему совсем не идет, меня так и подмывает сказать ему: «Заколи волосы наверх, нос будет не так выделяться».

Максим очевидно волнуется и говорит без остановки. Так мы узнаем, что он приехал сегодня вечером с родителями, родители его – те самые люди, которые купили заброшенный участок, где сейчас работают Рустам и Сархад. Поскольку на участке пока ничего не построено, Рустам и Сархад спят в палатке, родители Максима тоже поставили себе палатку, а сам Максим со своей палаткой на участке уже не поместился и поставил ее между участком и дорогой, и теперь он надеется, что ночью его спящего не переедет случайная машина.

Он задает нам вопросы – как кого зовут, кто на какой улице живет, – выслушивает, закидывая голову немного назад, потом снова начинает говорить. Петр и Леонид его перебивают – пора выпить. Стаканов у нас нет, мы пьем по очереди из бутылки, заедая сушками, которые принесла Варвара. Она всегда приносит с собой еду, словно боится, что мы оголодаем.

Когда бутылку передают Максиму, он озадаченно глядит на нее, потом делает большой глоток, проглатывает и тут же сгибается в кашле. Все смеются. Варвара протягивает ему сушку. Глаза у Максима полны слез, а губы в слюне. Он такой нелепый, что мне неловко на него глядеть. Я сажусь на бревно рядом с Сеней, вынимаю из его уха наушник и вставляю в свое. В наушнике мужской голос в полусне напевает под убаюкивающую музыку: «Что ни день, то ты все дальше уплываешь, уплываешь, как медуза на рассвете, ты же знаешь, ты все знаешь». Слова глупейшие, но музыка ничего, и я остаюсь на бревне слушать Сенины треки. Постепенно бутылка пустеет. Петр и Леонид куда-то пропадают. Илона ищет Леонида и звонит ему, но он не берет. Карабас засыпает на Сенином животе, а Сеня – на животе Ники. Амадей прыгает на велосипеде через костер, Тиша снимает и кричит каждый раз «И-го-го!».

Максим вежливо покачивается рядом с Тишей и заглядывает ему в телефон.

Я сижу на бревне и прутиком подталкиваю выпрыгнувшие из костра угольки обратно в огонь. Рядом со мной садится Варвара, молчит. Потом говорит немного заплетающимся языком:

– Знаешь, что я заметила?

Я вопросительно смотрю на нее.

– Я заметила, что самое плохое случается тогда, когда не ждешь, – продолжает Варвара. – А когда ждешь, оно не случается. Поэтому я каждое утро думаю о самом плохом, чтобы оно не случилось.