В-четвертых, существуют ли культурные нормы и методы, позволяющие не доверять нашим желаниям и потребностям и сомневаться в них? В христианской культуре, например, уже заложено недоверие к человеческим (сексуальным и иным) желаниям, тогда как потребительская культура, напротив, их поощряет и рассматривает как законное основание выбора. Недоверие и сомнение, основанные на нормах культуры, (или же их отсутствие), вероятно, будут определять процесс и результат принятия решений.

В-пятых, каковы общепринятые основания для принятия решения? Являются ли рациональные или эмоциональные способы оценки законными обоснованиями выбора и в какой области выбора они, скорее всего, будут действовать? Например, покупка дома и выбор партнера по-разному регулируются рациональным познанием и эмоциями. Даже если на практике мы гораздо более «эмоциональны» на рынке недвижимости или более «рациональны» на рынке брака, чем нам хотелось бы признать, культурные модели эмоциональности и рациональности влияют на то, как мы принимаем и воспринимаем наши решения.

И, наконец, ценится ли выбор сам по себе? В этом плане современная культура потребления, основанная на правах человека, существенно отличается от предшествующих культур. Более того, на Тайване, например, в отличие от Соединенных Штатов ориентированность на какого-либо человека в процессе выбора партнера гораздо чаще основывается на факторах, не имеющих отношение к паре (социальные нормы, круг общения или обстоятельства)[39]. Сами категории выбора в этих двух культурах в корне различны.

То, что человек понимает под своими предпочтениями, не важно, воспринимает ли он их эмоционально, психологически или рационально, и способы анализа этих предпочтений формируются на языке самой личности, что является основой архитектуры выбора[40]. Если когнитивные и эмоциональные механизмы, формирующие архитектуру выбора, исторически и культурно различаются, то современную личность можно успешно охарактеризовать условиями и способами, в которых делается выбор. В этой и следующей главе я попытаюсь охарактеризовать преобразования в экологии и архитектуре романтического выбора.

Чтобы понять differentia specifica, т. е. характерную особенность сегодняшнего современного любовного выбора, я хочу продолжить исходя из противоположного и сосредоточиться на культурном прототипе, который достаточно современен, чтобы соответствовать образцам эмоционального индивидуализма, но весьма отличается от теперешнего, чтобы сделать более заметными соответствующие признаки, характеризующие наши собственные современные романтические подходы. Для проведения такого анализа я сосредоточусь на литературных текстах, поскольку они лучше всяких фактов формулируют культурные модели и типы идеалов. В частности, я выбрала литературный мир Джейн Остин, известной своим интересом к вопросам супружества, любви и социального статуса.

Я рассматриваю эти тексты не как исторические документы, повествующие о романтических практиках, а как культурные свидетельства формирования личности, морали и межличностных отношений в Англии в начале и середине XIX в. Таким образом, эти романы не используются в качестве доказательства исторической сложности брачных традиций в эпоху Регентства. Я также не намерена выделять многогранные аспекты сюжетов и персонажей Остин, что, несомненно, было бы предпочтительней при обычном литературном чтении ее романов. Мой собственный ограниченный подход оставляет без внимания многослойность и глубину ее текстов и предпочитает сосредоточиться на системе культурных допущений, формирующих матримониально-романтические традиции среднего класса, обсуждаемые в мире Остин. Джейн Остин, как известно, критиковала весьма распространенное корыстолюбие, которое управляло сватовством, и продвигала взгляд на брак, основанный на привязанности, взаимном уважении и чувствах (хотя и придерживающийся социально принятых норм). Но ее тексты интересны именно потому, что они предлагают осознанные размышления о браке с точки зрения классового подхода и об эмоциональном индивидуальном выборе, поскольку они предлагают «компромисс» между двумя этими формами действий и являются отправным пунктом для понимания культурной системы, в рамках которой формировались романтические чувства в Англии в начале и середине XIX в., т. е. дают представления о ритуалах, социальных нормах и институтах, ограничивавших выражение и проживание чувств.

В той мере, в какой литературные тексты содержат систематически закодированные культурные предположения – о самоидентичности, морали или ритуалах поведения, они могут помочь нам построить культурные модели, альтернативные нашим, – то, что социологи называют идеальными типами, которые в качестве контраста могут быть полезны для проведения анализа наших собственных романтических практик. Проводя параллели между культурной моделью Остин и фактической практикой ухаживания в средних и высших классах XIX в., я надеюсь понять некоторые элементы современной социальной структуры супружеских отношений. Подобно тому, как художники используют яркие фоновые цвета, чтобы подчеркнуть объекты, расположенные на переднем плане картины, мир Остин используется здесь в качестве живописного полотна, чтобы лучше раскрыть социальную организацию и глубинную структуру создания романтических пар в современном обществе.

Таким образом, нижеследующий анализ освещает структурные тенденции и изменение культурных моделей, а не детальное исследование конкретных случаев.

В своем замечательном романе «Эмма» (1816 г.) Джейн Остин объясняет природу любви мистера Найтли к Эмме:

Изложенное здесь видение любви исходит непосредственно из того, что мужчины и женщины XIX в. называли «характером». В отличие от давней западной традиции, которая представляет любовь как эмоцию, превосходящую способность здраво рассуждать и позволяющую слепо идеализировать объект любви, любовь Найтли в романе крепко связана с его проницательностью и способностью разбираться в людях. Вот почему недостатки Эммы подчеркнуты не менее ее достоинств. Единственный человек, который любит Эмму, является единственным, кто видит ее недостатки. Любить человека – значит смотреть на него широко открытыми и все понимающими глазами. И, в отличие от того, что мы могли бы ожидать в настоящее время, такая способность разбираться в людях (и осознавать их недостатки) не влечет за собой никаких противоречивых чувств по отношению к Эмме. Напротив, благородство души позволяет мистеру Найтли прощать ее ошибки, распознать то, что позже окажется ее собственным душевным благородством[42], и даже с пылом и страстью стремиться усовершенствовать ее характер. Понимание недостатков Эммы совсем не противоречит его полной преданности ей, поскольку оба эти чувства проистекают из одного и того же нравственного источника. Любовь Найтли сама по себе в высшей степени нравственна не только потому, что он делает объект своей любви подотчетным моральному кодексу, но и потому, что любовь к Эмме переплетается с его нравственным замыслом формирования ее ума. Когда он с волнением смотрит на нее, не вожделение обуревает им, а страстное желание видеть, что она поступает правильно. Это конкретное представление о любви говорит не об уникальной самобытности человека, которого мы любим, а о его способности соответствовать тем достоинствам, перед которыми мы (и другие) поклоняемся. Весьма интересно, что Эмма совсем не чувствует себя униженной или оскорбленной упреками Найтли, она принимает их. Более того, мы можем предположить, что она уважает и любит Найтли именно потому, что он единственный, кто требует от нее соблюдения нравственного кодекса, которому они оба привержены. Эмма настолько привержена этому нравственному кодексу, что она принимает то, что мы назвали бы сегодня нарциссическими ранами, нанесенными Найтли, и его вызов ее самомнению во имя определения добродетели, которую она разделяет с ним. Быть любимой Найтли – значит получить от него вызов и принять этот вызов, отстаивая и его и ее собственные нравственные устои. Любить другого – значит любить все, что есть хорошего в нем и благодаря ему. Воистину, «в христианских и еврейских традициях… характер (или “совершенство” характера) определялся как согласованность добродетели и нравственной цели в сопровождении человека к благополучной жизни»[43], и эта согласованность ожидалась во всех вопросах, включая сердечные. В отличие от концепции, воцарившейся с XVII в. (главным образом, во Франции), сердечная сфера здесь больше не подвластна сама себе. Прежде непонятная и необъяснимая для разума и нравственности, теперь она тесно связана с ними и ими же регулируется. Наконец, это любовь, которая вырастает из привязанности и привычки, далекая от сиюминутного влечения, характеризующего любовь с первого взгляда. Любовь воспринимается не как крушение или вторжение в чье-то существование. Скорее, она развивается со временем, в дружеских отношениях, благодаря тесному знакомству семей и взаимодействию в повседневной жизни. Знакомству такому близкому, что с современной точки зрения есть что-то смутно кровосмесительное в том, что Найтли наблюдал за Эммой с детских лет. Это любовь, в которой человек уже включен в чью-то повседневную жизнь и имеет достаточно возможностей наблюдать за жизнью этой семьи, узнавать и испытывать характер другого человека с течением времени. Как выразился Джеймс Хантер, «характер… противостоит беспринципности»[44]. Метафора, которую использует Кьеркегор: «характер отчеканен в человеке»[45]. Поскольку все зависит от характера, любовь здесь не внезапное происшествие, а событие, подготовленное временем, вписанное в Longue durée (долговечность).