– Потому что мы – люди.

Она улыбнулась.

– Это всё объясняет?

– Почти, всё. Мы… Прометеи! Мы ждём, когда орёл прилетит клевать нашу печень!

– Почему?!

– Вергилий сказал: «Мы должны стремиться не к тому, чтобы нас всякий понимал, а к тому, чтобы нас нельзя было не понять»…

Лино ласково посмотрел на неё.

– Мы хотим, чтобы нас понимали, – чтобы нас нельзя было не понять!

– Что, понять, Лино?! Что мы нуждаемся в орле? Что мы его ждали? Что мы уже не можем без него жить?

Он задумчиво улыбнулся.

– Мы и не могли, Элизабет, – жить без орла.

Элизабет вспомнила, как Алина сказала ей «При виде денег даже у слепого глаза раскрываются, а монах продаёт священные книги». Речь идёт о чрезмерной жадности… до жизни».

– Жадность до жизни? – Удивилась Элизабет.

– Иметь всё! Иметь то, что ты не заслужил, иметь.

– А как узнать, заслужил, или не заслужил?

– Когда нет чувства того, что ты кого-то ограбил, значит, заслужил.

Элизабет задумалась над словами Алины. Они поразили её, эти слова.

– Знаете, как возвращают награбленное? – Вдруг сказала ей, Алина. – Ты просто теряешь то, что награбил… А что вы думаете, я чувствую, когда вижу как мужчина, которого я всегда считала своим, счастлив с другой женщиной?! Это убивает меня, но я понимаю; так лучше!

Сейчас Элизабет подумала, Алина говорила мне об орле? Она не может видеть Лино со мной, и не видеть его не может!

«Вообразим, что человек потерял навсегда дар страдания. Ничто не угрожает ему неудовлетворенностью: одновременно с голодом и жаждою, этими первичными источниками труда и страдания, прекратилось и всякое недовольство собою, людьми и миром. Чувство несовершенства угасло навсегда и угасило вместе с собой и волю к совершенству. Самый призрак возможных лишений, доселе ведший человека вперед, отпал. Телесная боль, предупреждавшая человека об опасности для здоровья и будившая его приспособляемость, изобретательность и любознательность – отнята у него. Все противоестественности оказались огражденными и безнаказанными. Все уродства и мерзости жизни стали безразличными для нового человека. Исчезло моральное негодование, возникавшее прежде от прикосновения к злой воле. Смолкли навсегда тягостные укоры совести. Прекратилась навсегда духовная жажда, уводившая человека в пустыню, к великому аскезу… Все всем довольны; всё всем нравится; все всему предаются – без меры и выбора. Все живут неразборчивым, первобытным сладострастием – даже не страстным, ибо страсть мучительна, даже не интенсивным, ибо интенсивность возможна лишь там, где силы не растрачены, но скопились от воздержания.

Как описать те ужасные, опустошительные последствия, которые обрушились бы на человечество, обреченное на всестороннюю сытость? В мире возникла бы новая, отвратительная порода «человеко-образных», – порода безразборчивых наслажденцев, пребывающих на самом низком душевном уровне. Это были бы неунывающие лентяи; ничем не заинтересованные безответственные лодыри, без темперамента, без огня, без подъема и без полета; ничего и никого не любящие – ибо любовь есть прежде всего чувство лишенности и голода. Это были бы аморальные, безвкусные идиоты, самодовольные тупицы, развратные Лемуры. Вообразите их недифференцированные, невыразительные лица, эти плоские, низкие лбы, эти мертвые, мелкодонные гляделки, вместо бывших глаз и очей, эти бессмысленно чмокающие рты… Слышите их нечленораздельную речь, это безразличное бормотание вечной пресыщенности, этот невеселый смех идиотов? Страшно подумать об этой погибшей духовности, об этой тупой порочности, об этом унижении ничего-не-вытесняющих полулюдей, которые прокляты Богом и обречены на то, чтобы не ведать страдания.

И когда представляешь себе эту картину, то видишь и чувствуешь, что дарует нам дар страдания; и хочется молить всех небесных и земных врачей, чтобы они ради Господа не лишали людей этого дара. Ибо без страдания – нам всем, и нашему достоинству, и нашему духу, и нашей культуре пришел бы скорый и трагический конец.

Вот что оно нам дарует. Какою глубиною светятся глаза страдающего человека! Как будто бы расступились стены, закрывавшие его дух, и разошлись туманы, застилавшие его сокровенную личность… Как значительно, как тонко и благородно слагаются черты лица у долго и достойно страдавшего человека! Как элементарна, как непривлекательна улыбка, если она совсем не таит в себе хотя бы прошлого страдания! Какая воспитательная и очистительная сила присуща духовно осмысленному страданию! Ибо страдание пробуждает дух человека, ведёт его, образует и оформляет, очищает и облагораживает… Духовная дифференциация, отбор лучшего и всяческое совершенствование были бы невозможны на земле без страдания. Из него родится вдохновение. В нём закаляется стойкость, мужество, самообладание и сила характера. Без страдания нет ни истинной любви, ни истинного счастья. И тот, кто хочет научиться свободе, тот должен преодолеть страдание»23

– Почему тебе меня жаль?

– Мне не жаль, мне больно!

Он удивился, Джейк.

– Чего, больно?

Элизабет посмотрела на него.

– Когда я… умоляла, Лино… сжалиться, мне было больно!..

– Почему?!

– Ты никогда не жил изо всех сил, а я хочу, чтобы пожил!

– Почему?

Он нахмурился.

– Ты мне должен, – ты ещё не раздал долги.

– Скажи, что я должен тебе денег, я отдам.

– К чёрту деньги! Ты мне должен… жить!

– Я тебя не понимаю!

– Никто меня не понимает…

– Даже он?

Элизабет поняла, что Джейк говорит о Лино.

– Он не может не понять.

– Почему?

– Он меня… ощущает как себя.

Какая-то эмоция на лице Джейка.

– Как это, ощущать кого-то как себя?

Она посмотрела на него очень ласково.

– Живи, и поймёшь!

– А что если, я не хочу? Что если, я… нажился?

– Что было в твоей жизни самым сладким?

– Ты.

– Я?

Они заглянули друг другу в глаза.

– Я то любил тебя, то проклинал…

– А сейчас?

– Ты права, – Вдруг сказал ей, он. – Мне тоже больно, но мне из-за того, что я тебя не понял, не защищал…

Усмешка на его губах.

– Я разрешаю тебе за это меня презирать – если тебе изменяют, можешь, простить (если хочешь), а если тебя не защищают, не прощай, это значит, что тобой не дорожат, – тебя, возможно, любят, но тобой не дорожат!

– А это, возможно, любить, но не дорожить? – Удивилась Элизабет.

– Для таких дураков как я, да.

– «Дураков»?

– Мне нравилось заниматься с тобой любовью – в постели ты так же хороша, как и в жизни: с тобой тепло.

– А с другими не было?

– Других было слишком много для того, чтобы я понял, как с ними было!

Они вновь заглянули друг другу в глаза.

– В общем, – Прозаически усмехнулся Джейк. – Мельницы Господни мелют медленно, но очень тонко.

– «Мельницы Господни»? – Удивилась Элизабет.

– «И бессмертные боги имеют обыкновение, чем сильнее хотят они наказать род человеческий за всяческие преступления его, тем дольше длят они безнаказанный праздник; чтобы из внезапной перемены вещей и обстоятельств ещё страшнее и неожиданнее разразилась олимпийская кара».

– Знаешь, что плохо? – Внезапно сказал ей, он. – Если бы не болезнь, я бы не изменился.

Она посмотрела на него.

– А ты изменился?

Джейк удивился этому вопросу.

Элизабет добавила:

– Ты чувствуешь, что изменился?

Он посмотрел на пустыню перед ними.

– Божьи мельницы тихо мелют, но отлично мелко.

Он перевёл взгляд на неё.

– Меня перемололо, Элизабет!

Она смутилась.

– А тебя? – Вдруг спросил её, Джейк. – Что тебя изменило?!