— Подумать только, Чёрное море, над водами которого мы сражались, закрывшись барьером, совсем не изменилось, — начал вдруг отвлечённо рассуждать Кадзутака, заметив, что Асато после увиденного глубоко погрузился в свои мысли. — И точка, откуда началось сворачивание миров, по-прежнему расположена на вершине крохотной копии Александрийской башни, пережившей Крымскую войну и землетрясение, случившееся на мысе Калиакр в 1901 году. Знаешь, что странно? После землетрясения в Калиакре магнитудой 7,2 балла Шабленский маяк не получил абсолютно никаких повреждений, хотя именно после того случая башню на всякий случай перетянули для надёжности железными обручами. Маяк берегут, ведь без «Песочного Фонаря», как его прозвали местные, не обойтись, — Кадзутака с пугающей нежностью провёл кончиками пальцев по выбеленной стене. — Он нужен. Между Шаблой и соседним посёлком Тюленово расположен двухкилометровый подводный риф. Если бы не три проблеска белого света, подаваемых в сторону моря каждые двадцать пять секунд, навигация на участке морского пути от устья Дуная к проливу Босфор была бы сопряжена с огромными трудностями.

Кадзу сейчас был необъяснимым образом похож на обе свои прошлые ипостаси, кроме того, в нём многое осталось от задумчивого юноши, с которым Асато дружил на протяжении последних лет. Это непривычное слияние трёх личностей в одну пугало до дрожи. Асато сглотнул, но перебивать побоялся. Он ждал, когда Кадзу выговорится. Внутренний голос подсказывал: надо позволить ему сделать это.

— Кто-то из историков утверждает, будто маяк построили в середине XVIII века. Однако есть свидетельства, что «огневую стражу» на этом месте несли со времён Римской империи. Старые маяки были сделаны из дерева и периодически рушились. Их восстанавливали, пока не выстроили вот этот из строительного раствора с добавлением измельчённой керамики. Не Бог весть что, но лучше, чем древесина. Новый маяк ввели в эксплуатацию в июле 1857 года. Исполнителем строительных работ являлось французское товарищество «Compagnie des Phares de l’Empire Ottoman». Они и возвели строение, где мы с тобой находимся: с винтовой лестницей длиной в сто тридцать две ступени, с высотой купола башни восемь метров, с фокальной высотой тридцать шесть метров над уровнем моря и видимостью луча на расстоянии семнадцати морских миль [2]. Любопытная деталь: в середине XIX века на башне был установлен громоотвод в форме полумесяца и звезды с удлинённым верхним лучом, отсутствующий ныне, а в одну из стен здания вмонтирована тугра Абдул-Меджида. Может, и мы тут что-то оставим для потомков, как думаешь, Асато-кун? Чем мы хуже турецкого султана? Он мимо проходил, ну и мы… Проковыряем дыру, вложим внутрь мудрое послание для потомков. Откроют его лет через двести и удивятся. Как тебе идея?

— Неплохая, — пролепетал Асато, во все глаза глядя на Кадзутаку, но при этом почти не соображая, что отвечает. Перед внутренним его взором всё ещё стоял Энма, запустивший подсвечником в призрака, и разъярённый Астарот, втыкающий пилку в стол.

— Вот и мне так кажется, — Кадзутака продолжал ощупывать стену, словно уже примеряясь, где будет делать отверстие для сохранения послания.

— А почему тут никого нет? — наконец, робко спросил Асато, оглядываясь. Ему стыдно было признаться, но из сказанного Кадзу сейчас он не запомнил ровным счётом ничего, слушая только своё колотящееся сердце. — Ведь наверное должны быть какие-то… сотрудники?

— Обслуживающий персонал, состоящий из пяти человек, проживает в трёхэтажном основании башни, — Кадзутака указал пальцем в пол. — Там внизу имеются две спальни, кухня и гостиная.

— Ты ничего им не сделал? — Асато волновался всё сильнее.

— Всего лишь поставил энергетический барьер, чтобы они не вздумали подняться наверх, пока мы здесь. До нашего ухода никто здесь не появится, не беспокойся.

Выдох облегчения вырвался у Асато. Кадзутака вдруг мгновенно оказался подле него, обвив рукой за пояс и склонившись ближе к его лицу.

— Неужели ты так плохо обо мне думаешь? Одно дело — насолить Ятоноками, Золотому Императору, Астароту и Энме, а совсем другое — причинять вред служащим маяка. Я ведь не такой.

Вот теперь Асато забыл, как надо дышать. Казалось, не было Апокалипсиса… Та точка, где миры исчезают, а потом разворачиваются обратно, она всегда здесь. Внутри него и Кадзу! Он снова с ним на скале Прекестулен, в горячих источниках Хаконе, в их комнате в Сибуйя… В льдисто-серых глазах, закрывших реальность, содержится память о трёх мирах, и этого чересчур много. Асато начал задыхаться. Снова подступило головокружение и чувство, будто всё распадается на части, ибо три разные реальности невозможно совместить, но его тут же бережно обхватили за лицо, лба невесомо коснулись прохладные губы.

— Чш-ш, — убаюкивающий голос раздался совсем близко. — Надо держаться. Надо не сойти с ума от того, что проснулось внутри нас. Мы обязаны пережить это, и мы справимся. У нас нет иного выхода, ведь назад путь отрезан.

— Я помню несколько жизней сразу, и они не похожи на сны. Амулет солгал, — пожаловался Асато. — Я помню Сейитиро и себя в его квартире в Асакуса. Нашу с ним ночь в Хемкунд Сахиб в Гималаях и тот номер отеля… А потом Сейитиро сказал, что хочет со мной расстаться… Из-за Хисоки. И мне было больно, как если бы сейчас я расстался с тобой! Я помню тебя в Хаконе и на «Королеве Камелии». И то, как страдал, живя в твоём доме, но не решаясь признаться в своих чувствах. Наверное, если бы ты тогда не признался первым, я бы молчал и сейчас. Я помню Графа и своё страшное одиночество внутри Ока, бесцельные блуждания в рубине с мыслями о Хисоке и о тебе… И я не могу сложить эти разные жизни воедино, ведь они противоречат одна другой, — он застонал.

— Поверь, Асато, мои дела ещё хуже. Я помню себя маньяком, расчленяющим невинных людей и наносящим проклятие на Куросаки-сан. Я помню себя жертвой чужого насилия в юности и супругом проклятой леди, едва не угробившей нас. А ещё я был любовником Ории… Впрочем, последнее — определённо, меньшее из зол. И это всё перемешалось одно с другим, и мне предстоит дальше с этим жить, как и тебе с твоими воспоминаниями. Прискорбно, что в данном случае я бессилен нам обоим помочь.

Руки Кадзу продолжали ласкать его щёки и волосы, а Асато смотрел на него неотрывно, словно боясь снова потерять среди этих неверных миров и реальностей, которые сейчас казались как никогда хрупкими, того гляди распадутся снова.

— Прости.

— За что просишь прощения? В моих грехах ты вовсе не виноват.

Асато видел перед собой не восемнадцатилетнего юношу, каким Кадзу являлся сейчас, а взрослого мужчину, признавшегося ему в любви в прежнем мире.

— Я столько вреда причинил тебе, пока оставался рабом Ока… Нет, ты не должен извиняться!

«Как можно сейчас хотеть поцелуя? — крутилось в мыслях Асато. — Как можно смотреть на него и думать об одном: положить утива и хакама на все разбитые и склеенные реальности, на то, что внутри собственной души кавардак, и хочется орать, срывая голос, с тридцатидвухметровой высоты маяка. Всё, что мне нужно — снова ощутить прикосновение его губ».

Он не успел сказать ни слова вслух. Его мысли уловили мгновенно, и Асато очутился во власти чужой воли, от которой и не хотел бы избавиться. Его губ коснулись тихо и осторожно, словно вопрошая, помнит ли он? Желает? И стоило лишь рвано выдохнуть в ответ, обхватить Кадзу за шею, зарыться пальцами в пряди его волос, всё остальное исчезло, будто в водовороте. Он почувствовал, как приложился с маху о стену маяка, перекатился спиной по белой, чуть шероховатой поверхности, а потом навис над Кадзу, распластанным по той же стене, впиваясь в его рот жадно, отчаянно.

Руки Кадзутаки торопливо забрались под его кимоно, грубо содрали хакама, спустив их до колен. Уже отвердевшее естество, ноющее от нетерпения, обхватили крепко, решительно, по-хозяйски завладев им. Асато в ответ сдёрнул с Кадзутаки оби, начисто оторвав приличный кусок цветного шёлка. Белое юката, расписанное листьями бамбука, сползло с плеч, комком упав на пол. Под ним не оказалось ровным счётом ничего.