Кэндзиро разрывался между нестерпимым желанием вернуться в рыбацкий посёлок, зажатый между двумя заливами, чтобы бросить юной целительнице в лицо горькие обвинения во лжи, но страх за судьбу матери оказался сильнее. Оставив бесполезные, поломанные после долгих раскопок инструменты в тоннеле, парень заспешил в Саппоро.

Душа Сайюри покинула тело на пятый день после его возвращения. Злость, разочарование и сжимающая горло тоска гнали Кэндзиро вперёд, когда, похоронив последнего родного человека на этой земле, он решительно двинулся в Суццу.

Он хорошо помнил дом, где жила мастерица амулетов, не сумевшая помочь маме. О девушке с необыкновенно светлой кожей, чистейшими глазами, похожими на топазы, с рыжевато-каштановыми волосами, струящимися по плечам, ходило множество историй по Хоккайдо. Кто-то называл её богиней, кто-то — волшебницей, ибо амулеты, созданные руками Аюми, спасли жизнь уже сотням людей. Так почему только он один потерпел поражение, не обретя ничего?

«Я ей скажу! — сердце полыхало бессильным гневом. — Столько дней напролёт копался на той горе, разбивая мёрзлую почву, стирая ладони в кровь, но в итоге обнаружил лишь пустую чашу на постаменте. Разве можно вот так лгать людям?!»

Он яростно постучал в дверь одноэтажного деревянного дома, окружённого крошечным участком земли. Аюми сама открыла ему, и её лицо вдруг озарилось радостной улыбкой. Щёки порозовели.

— Коноэ-сан? — с какой-то робкой надеждой негромко спросила она, продолжая смотреть прямо на Кэндзиро. — Неужели вы вернулись?

Гнев угас, словно угрожающе вздыбленная волна цунами, не докатившись до берега, упала в море, разбиваясь на капли-брызги. Она вспомнила. Не забыла, несмотря на то, что прошло столько времени! Как возможно, чтобы девушка, видевшая его всего лишь раз, хранила в памяти чужой образ и имя так долго?

— Я, — успокоившись, выдохнул Кэндзиро. — Дадите глоток воды? Очень устал с дороги.

— Конечно, — Аюми пропустила гостя в дом. — Проходите.

— Вы одна? — удивился Кэндзиро, входя и замечая, что в единственной комнате чересчур тихо.

— Мама с утра отправилась в лес с другими охотниками ставить черканы на горностаев и раскладывать приманку для лис, — простодушно ответила Аюми. — Хорошо, если вернётся к ужину. Но, скорее всего, не раньше ночи.

Кэндзиро вздохнул и покачал головой.

— Весьма неосмотрительно сообщать такое постороннему, — заметил он и увидел недоумение на её лице, сменившееся испугом, когда до девушки дошёл смысл сказанного. Аюми отшатнулась.

— Только не бойтесь! — торопливо добавил Кэндзиро, замахав руками и устыдившись собственных глупых слов. — Я не сделаю вам ровным счётом ничего плохого. Я просто хотел сказать, что надо быть осторожнее, ведь кто-то другой на моём месте мог бы…

Лучше бы он сдержался и промолчал! Кэндзиро это понял сразу, как только увидел посуровевшее лицо Аюми.

— В этом посёлке никто не причинит ни мне, ни маме вреда! — резко отмела его несправедливые подозрения девушка. — Я тут живу с детства, и местные жители всегда были добры ко мне, да и приезжие не обижали. Я доверяю людям, и мне очень жаль, что вы вот так с ходу готовы подозревать всех и каждого. Правда, жаль!

Кэндзиро понял, что следует поскорее извиниться, пока юная хозяйка дома не выставила его вон за необдуманные речи, попросив никогда не возвращаться.

— Простите. Не хотел расстраивать вас, — неожиданно пришло осознание того, что он не сумеет упрекнуть Аюми ни в чём. В смерти Сайюри она не виновата. — Лучше мне уйти, — Кэндзиро сделал шаг в сторону.

— Нет, — на низком столике появился глиняный тяван [1] со скромной росписью. — Сначала уж выпейте, раз просили! — и обиженно прибавила. — Вообще-то кроме воды могу угостить копчёной макрелью, сардинами или терпугом. И рис варёный есть. Бог милостив, в этом году не голодаем.

— Спасибо, не откажусь, — неожиданно для самого себя выпалил Кэндзиро, хоть вовсе не чувствовал голода.

Он смотрел на Аюми, наблюдая за её ловкими движениями, когда девушка, наполнив свежей водой начищенный до блеска медный чайник, поставила его на хибати [2], и вдруг в сердце появилась необъяснимая уверенность: он не уйдёт ни сейчас, ни потом. Он просто не сможет.

Багрянец рассвета разливался по светлеющему небу, истаивая в клубах тумана, исходящих от горячих источников. Встречая первые солнечные лучи, тантёдзуру [3] взмывали в небо с трубным кличем. Ища удобные места, они собирались на прогалинах, согреваясь в тёплой воде. На плавучих льдах кучками расселись орланы, высматривая добычу. Рыбаки, с раннего утра забрасывающие сети в воду, невзирая на мороз, время от времени кидали за борт испорченную, больную или чересчур мелкую рыбу. Голодным птицам, измученным холодами, незначительные крохи подаяния казалось роскошным пиршеством.

— В юности я думал, что никогда не женюсь. Не хотел отправлять своих детей в жестокий мир, полный боли и потерь. Теперь всё изменилось, — признался Кэндзиро, обнимая Аюми, одетую в амагато [4], сшитое из медвежьей шкуры.

Огромного дикого зверя, нежданно явившегося в начале января, уничтожавшего птицу и скот, воровавшего рыбу из коптильни, наводившего страх на детей и женщин, загоняли в замаскированную ветками яму всем посёлком. Когда охота успешно завершилась, удалось добыть из туши хищника много мяса и жира, разделив поровну на всех. Шкуру забрал Кэндзиро, ибо план поимки животного придумал именно он. Осуществляя задуманное, мужчина проявил недюжинную смелость, поэтому самое ценное — медвежий мех — отдали ему. И теперь Аюми щеголяла в тёплой накидке и удобных полусапожках куцу, которые могли себе позволить только зажиточные горожане в Саппоро.

— Не знаю почему, но мне кажется, будто мир изменился после нашего знакомства. Скоро везде начнётся счастливая жизнь, лучше, чем прежде. Сердце подсказывает. Слишком самонадеянно мечтать о таком, да? — Кэндзиро улыбнулся.

— Вовсе нет, — Аюми отрицательно покачала головой. — Наоборот, я рада, что ты так думаешь, — она приложила руку к животу, заботливо укутанному меховой накидкой. — И я верю твоим предчувствиям, — тихо добавила она.

Они помолчали.

— Кайоши вчера приходил за амулетом, — снова заговорила Аюми. — Я заменила ему талисман, а он вдруг сказал, что Господь послал в Суццу ангелов, — она склонилась к плечу мужа. — Говорит, двойняшки у нас родятся: сын и дочь, как мне и привиделось. Только, — тут лицо женщины слегка омрачилось, — Кайоши уверяет, будто с девочкой сложно будет поначалу, но со временем всё наладится. Сына же посоветовал принимать таким, какой он есть. «Огненный ангел придёт, но с миром — не с мечом», — добавил он. Вот о ком он так сказал? О нашем сыне или о ком-то другом? После его ухода мне почему-то виделось ночь напролёт, как мир рушится, и всё исчезает. Но страха не было, знаешь, словно это уже случилось в далёком прошлом. А ещё я видела молодого мужчину с белыми волосами и серо-голубыми глазами, подобными стали кинжала. Может, стоит пойти и расспросить Кайоши, что всё это значит?

— Не надо. Бедняга без того нездоров, — вздохнул Кэндзиро. — Да и вообще… забудь о дурных снах. С детьми и с миром, в котором мы живём, всё будет в порядке.

— Я схожу к отцу Антонию, — решилась Аюми. — Он нас обвенчал, значит, поможет молиться о благе детей.

— Сходи, — вдруг согласился Кэндзиро. — Отец Антоний — светлый человек. Увидишь, он скажет, что твои страхи беспочвенны, — и молодой мужчина нежно поцеловал жену в висок.

Великая княжна, только незаконнорождённая… Трудно было принять истину, открытую матерью перед тем, как душа Садако отправилась на небеса. Аюми очень долго сидела возле тела, прижавшись щекой к холодеющей руке. Она, конечно, знала о том, откуда некогда приехали её мать и бабушка, но никогда не задавала вопросов о том, почему фрейлина София покинула Россию. Выходит, императрица приревновала! Не пожелала, чтобы какая-то служанка воспитывала маленькую княжну на её глазах. Проще было отослать ненавистную соперницу, ставшую новой фавориткой венценосного супруга и тайно зачавшую от него младенца. Япония даже много дальше, чем Сибирь, и предлог отправки неважен. Христианская миссия подвернулась — и то хорошо, лишь бы с глаз долой.