— Ты можешь любоваться тем местом, которое тебе приглянулось, и получать удовольствие, Асато-кун. Я уверен, никто, кроме нас, ещё не занимался подобными вещами в каньоне, где существует нешуточная опасность утонуть во время ливня, а в хорошую погоду не найти укромного угла из-за толп туристов. Но нам с тобой повезло, мы можем сделать это без свидетелей.
Грань между физическим удовольствием и душевным наслаждением стиралась, ощущения тела и эмоции стали нераздельны. Ответ на каждое прикосновение его рук и губ — блаженство и экстаз. Сейчас никакие мои тревожные мысли не помешали бы всецело принадлежать ему, но когда я уже готов был просить его не останавливаться, Кадзу довёл нас обоих до пика наслаждения, тесно вжавшись в мои бёдра собственной разгорячённой плотью и целуя меня в губы.
— Никогда бы не подумал, что буду творить такое… Ты в очередной раз заставил меня забыть о сдержанности, — шутливо заметил он, едва касаясь языком мочки моего уха. — В реальном мире или в воображаемом, но ты способен уничтожить за мгновение весь мой самоконтроль. Давай отдохнём, прежде чем двинуться дальше.
Я согласился. Склонившись головой на его плечо, я просто ожидал, когда выровняется моё сбившееся с ритма дыхание.
Мы путешествовали внутри его воспоминаний, и даже не надо было спрашивать его о чём-то. Одно прикосновение к любому предмету — и вот я уже знал не только историю Кадзу-кун, связанную с этим местом, но все его эмоции из того отрезка времени.
Мы двигались из настоящего в прошлое, а потом из далёкого прошлого снова в настоящее через места, некогда посещённые им: внутренние островки его сердца, невидимые вехи, отмечавшие путь взросления. Я увидел его чувства так же отчётливо, как мраморные пещеры озера Дженерал Каррера, мягкие синие кораллы пролива Сомосомо, скульптуру падшего ангела в мадридском парке Ретиро или драконово дерево на острове Сокотра.
— Легенды гласят, что внутри него течёт кровь огнедышащих мифических существ, покрытых чешуёй, потому дерево и получило такое название, — пояснил Кадзу, когда мы оказались поблизости от растения, на коре которого блестела смола, похожая на кровь. — Мне в детстве часто снились сны про дракона, дарящего мне необыкновенную силу, которой нет у простых смертных… Те сны казались такими настоящими! Просыпаясь, я действительно верил, что обладаю волшебной силой, но отец мгновенно убеждал меня в обратном. Он всегда был безжалостен к моим детским фантазиям. Вскоре я разучился мечтать, и те сны исчезли. А матери вовсе не было дел до моего разыгравшегося воображения. Она всегда слушала мои рассказы о драконах и других выдуманных существах и лишь рассеянно кивала, не отвечая ничего. Я думал тогда, что её заинтересует нечто другое. Став постарше, я отчаянно искал темы для нашего общения, пытался вникать в то, что нравилось ей. В течение двух лет разделял её увлечение классической музыкой, коллекционированием кукол, рисованием, но расшевелить маму так и не сумел. Спустя долгие годы я понял, что ей, в общем, безразлично, о чём я говорю: о её фарфоровых куклах или о своих снах. С тем же успехом я мог также рассказывать ей, например, о дефекте межжелудочковой перегородки. Её реакция осталась бы прежней. Мои мысли и чувства её не интересовали. Отцу же, наоборот, было дело до каждой мелочи, происходящей в моём уме. Но если эта мелочь не соответствовала его представлению о качествах настоящего мужчины, меня сурово наказывали. Я должен был уметь контролировать себя, демонстрировать всем уверенность, внутреннюю силу и хладнокровие. Промахи не прощались, никакие извинения никогда не принимались во внимание. С пяти лет я должен был уметь решать свои проблемы самостоятельно. Именно поэтому уже в четыре с половиной меня предусмотрительно оторвали от приветливой гувернантки, к которой я привык, выставив её из дома и препоручив меня заботам Сатору-сан. Отец сообщил, что все свои проблемы я отныне должен обсуждать только с ним, не беспокоя отца по пустякам. Я так и поступал в течение последующих восьми лет. Однако, став подростком, начал скрывать свои личные неприятности даже от него, не желая выглядеть слабаком в глазах отца. Сатору-сан часто сокрушался по этому поводу. Он привязался ко мне, любил и опекал, словно родного сына. Пожалуй, он был мне намного ближе, чем члены моей семьи. Впрочем, отец тоже многому научил меня, и это пригодилось мне во время обучения в университете и позже, когда я стал заниматься медицинской практикой. А мама своим отстранённым отношением невольно вынудила меня искать кого-то, кто способен на искренние, сильные чувства, — с этими словами Кадзу осторожно коснулся моей щеки. — Не спрашивай, любил ли я их. Мне самому непросто ответить на этот вопрос. Мои эмоции оказались не востребованы, поэтому мне трудно вспомнить, присутствовали ли они вообще? Но я бы совершенно точно не простил никого, кто причинил бы родителям боль. Если бы ты не вмешался в мою судьбу, я бы стал, как тот, кого ты знаешь. Я бы тоже решил мстить Шидо, потому что моя семья может быть какой угодно, но никто не смеет уничтожать её! Даже если родная земля подобна сухой пустыне, не приносящей цветов …
Через ветви драконова дерева я ощущал давние эмоции Кадзу-кун: обиду, затаённую боль, разочарование, отстранённость. И я почти услышал громкий стук: так закрылась в сердце мальчика дверь доверия к миру, а сейчас вместе со мной Кадзу заново учился открывать её.
Реальность изменилась, и я обнаружил, что моя ладонь касается уже совершенно другого растения: гладкого, бочкообразного, с нежно-розовыми побегами наверху. Ветер донёс издалека запах солёной морской воды.
— Я был в Йемене на острове Сокотра с отцом всего раз и недолго, но успел застать цветение розы пустыни. Незабываемое зрелище! Открытая всем ветрам Индийского океана, растущая в каменистой пустыне она выращивает на своих ветвях удивительной красоты бутоны. Она похожа на тебя, Асато. Твоё сердце живо, сколько бы испытаний ты не преодолел. И я, впервые увидев это изумительное дерево, понял, что это даже не растение, а символ. Заслуживают уважения лишь те, кто способен, несмотря ни на что, быть, как она. Не просто выживать, а цвести, даже если всё вокруг располагает к смерти. Я сам хотел быть таким.
Мальчик взрослел. За закрытыми дверями сердца отращивал собственные незримые ветви и бутоны.
Пейзаж снова стал иным. Мои ладони теперь прижимались к стволу дерева гинкго. В ушах звучал негромкий детский смех, похожий на перезвон колокольчиков. Смеялась девочка, а мальчик безмолвно улыбался, поддерживая её. Я уже знал, что скажет Кадзу, раньше, чем он произнёс первые слова.
— Я бы сравнил её, как и тебя, с розой пустыни. Я был только рад, что именно она предназначена мне в жёны, и я бы, вне сомнений, женился на ней. Но это даже тогда была не влюблённость. Скорее, дружба, преданность и привязанность. Впрочем, ты сейчас это чувствуешь, я уверен. Ты ощущаешь то же, что и я.
Да, я чувствовал… Нежность, невольное восхищение, безмерное уважение и желание оберегать девочку, перед чьей внутренней силой и одновременно хрупкостью он преклонялся с детства. Кадзу желал Укё только счастья, но волей судьбы вышло так, что от брака с ним отказалась именно она, при этом попросив его о помощи: продолжать притворяться женихом и невестой, лишь бы родители не вздумали выдать её замуж за другого.
— Она умеет любить, верить и мечтать вопреки всему. Она не глупа. Она всегда видела мерзость этого мира, но ничто дурное не прилипало к ней. В Индии таких людей сравнивают с лотосами, потому что этот растущий из озёрного ила цветок никто и никогда не видел запачканным грязью. Укё осталась такой и сейчас, за что я восхищаюсь ею, как и тобой, Асато.
Объёмная картина-мозаика снова повернулась новой гранью… Теперь мы плыли в толще воды, находясь внутри прозрачного светящегося шара, облепленного по всей поверхности крошечными фонариками, каждый размером со светляка. Полосатые рыбы с желтыми, розовыми, фиолетовыми плавниками испуганно шарахались от нас. Под нами совсем близко простиралось дно, устланное извитыми раковинами и белым песком. Я насчитал с десяток распластавшихся по дну актиний и морских звезд. В зарослях синих кораллов прятались скаты-орлянки, арлекины и люцианы.
