Задыхаясь в моих объятиях, юноша тем не менее не отталкивал меня, хотя вероятно, испытывал непереносимые страдания из-за моих неконтролируемых эмоций. Я ощутил неладное, когда он вздрогнул всем телом, лицо его побледнело, а затем он обмяк в моих руках.

— Нет, — испугался я, — только не это!

Уложив Хисоку на кровати поудобнее, я вскочил на ноги, подхватил со стола графин и стал брызгать ему в лицо прохладной водой. Потом открыл окно, чтобы в комнату проник свежий воздух. Хисока вскоре пришёл в себя.

— Прости, Цузуки-сан.

— Ты что, малыш, — заплакал от облегчения я. — Даже не вздумай извиняться!

— Неужели я никогда не смогу стать ближе к тебе? — с отчаянием спросил он. — Я ведь, правда, очень этого хочу!

— Я тоже! Больше всего на свете! Но я не должен был спешить! Я болван, Хисока. Прости! — я продолжал стоять возле него, желая провести ладонью по светлым волосам, и не решаясь.

Ведь тогда он снова почувствует страшную боль в своем хрупком теле!

— Цузуки-сан?

— Да! Чего ты хотел бы сейчас? Я всё сделаю!

— Стать обычным человеком. Вместе с тобой.

Его глаза закрылись, и он от усталости и пережитых волнений быстро уснул.

Присев рядом, стараясь даже случайно не дотронуться до него, я укрыл его одеялом и всю вторую половину ночи беззвучно прорыдал, зажав рот кулаком. Я вновь и вновь осознавал, какой же я подлец. Я не имел права касаться этого мальчика, пусть даже мне этого очень хотелось, пусть он первый поцеловал меня! Мои истинные желания слишком отвратительны. Я просто не заслужил его преданности.

Потом я уселся на стул возле окна, склонил голову на руки и вскоре сам погрузился в сон.

Меня разбудило ласковое поглаживание пальцев по затылку. Хисока стоял рядом и, склонив голову набок, с улыбкой смотрел на меня.

— Ты красивый.

— Ой, — я хотел быстро вскочить на ноги, но затекшая шея и спина дали о себе знать. Колючие мурашки побежали по всему телу. — Извини, — я изо всех сил замахал руками и ногами, пытаясь поскорее прогнать неприятные ощущения.

— Разве можно выспаться, сидя на больничном стуле в палате, да ещё согнувшись в три погибели? — засмеялся Хисока. — Кстати, нас сегодня уже выписывают. Тацуми вчера сказал.

— Наконец-то, — неестественно бодрым голосом воскликнул я. — Просто не терпится вернуться к своим обязанностям!

— Цузуки-сан, — поник Хисока. — Прости за вчерашнее.

— Не вздумай извиняться! Виноват один я.

— Не ты, а тот ненормальный псих! Если бы не он, ты бы не вспомнил свое прошлое и не страдал бы так!

— Мураки всего лишь напомнил мне правду. Я был демоном и убивал людей.

— Мне не важно, кем ты был! Ты нужен мне сейчас — любым, — и он доверчиво уткнулся лбом в мое плечо. — Я буду с тобой, несмотря ни на что!

— Я причиняю тебе одну боль! И причиню ещё много раз!

— А я научусь её терпеть! Увидишь! Ты же выносишь! И я сумею!

Я не нашёлся, что ему ответить.

Он бы сумел. Он и правда научился бы делить со мной мою ношу, этот решительный паренёк.

Но основная проблема заключалась в другом. Я не мог контролировать некоторые свои сны. И Хисока однажды их увидел.

Мы продвигались в наших отношениях шаг за шагом. Тяжело, упорно, цепляясь за каждый шанс быть вместе. Я старался думать о чём-то светлом, когда обнимал Хисоку, даже когда просто дотрагивался до него, чтобы случайно не обжечь своей горечью.

Мой терпеливый напарник каждую ночь приходил ко мне и пытался научиться справляться с безысходным отчаянием и тьмой, всё ещё жившими во мне.

И мы почти справились. Я говорю почти, потому что…

Да, я всегда знал о тех своих снах и сам их до судорог боялся. Я их ненавидел, подавлял, выдирал из себя, словно сорную траву. Именно из-за моих снов после нашей очередной попытки близости, заходившей каждый раз немного дальше, но в итоге заканчивавшейся обычными взаимными успокоениями и уверениями, что «однажды всё обязательно сложится», я старался отодвинуться подальше от Хисоки или уходил гулять в парк до утра.

Хисока всегда спрашивал, почему я убегаю, а я придумывал разные отговорки вроде: «Пытаюсь дать тебе отдых» или «Надо тебе иногда и выспаться спокойно, без моих кошмаров».

Но дело было в другом. Я боялся, что однажды он увидит. Я был способен прятаться от него днём, но не ночью.

И однажды случилось именно то, чего я больше всего опасался.

Хисока только притворился, будто уснул, а на самом деле последовал за мной в парк. Он нашёл меня на скамейке. Юноша сел рядом, желая согреть и успокоить, ибо я метался и что-то невнятное бормотал во сне, и вот тогда, только коснувшись меня рукой, бедный малыш провалился в мой самый жуткий ночной бред.

Запах разгорячённой кожи, солёный пот вперемешку с кровью на искусанных губах. Мои запястья и щиколотки прикованы к каменной стене какого-то подземелья, и я не могу пошевелиться.

— Одинокий страдалец… Мой милый синигами с глазами, подобными аметисту, — бархатно-ледяной шёпот переворачивает душу, заставляя испытывать невозможную гамму чувств: от удушающего гнева до ослепляющего желания.

Я больше не подчинен себе.

Рука в белой перчатке касается лба. Проводит по лицу сверху вниз, заставляя закрыть глаза, будто не хочет дать мне увидеть своего обладателя. Спускается ниже, пробирается за ворот рубашки.

О, как хорошо! Ещё, ради Бога, ещё!

— Цузуки-сан, — снова загадочный шёпот, перемежаемый тихим смехом, — так ты меня боишься, ненавидишь или просто хочешь, а?

— Нет, — я пытаюсь из последних сил удержать власть над своим телом. – Нет! Отойди! Оставь меня!

«Ещё, ради Бога, ещё!»

Он смеётся, отходит на полшага и внезапно резким движением разрывает на мне рубашку. Его разные глаза — бледно-серый и голубовато-фиолетовый — одновременно вспыхивают восхищением и откровенным вожделением.

— А ты казался таким недотрогой, — он откровенно издевается, будя самое худшее, что осталось во мне от демонической сущности. Снимает перчатку и начинает ногтями царапать мою грудь до алеющих росистой влагой ссадин, с усмешкой глядя прямо в глаза.

Так хочется убить его… Если б только руки были свободны! Но тут же порыв безудержной ярости сменяется намерением броситься вперёд и искусать его губы, как он минуту назад искусал мои, а потом отдаться ему прямо в этой страшной комнате.

«Я сейчас умру, моя душа разорвётся надвое! Кто-нибудь, помогите…»

— Цузуки-сан, — длинные изящные пальцы быстро освобождают меня от наручников.

Обессиленный я валюсь на пол. Нет сил убегать. Что там бежать — нет возможности стоять, думать, дышать… Фигура молодого мужчины в расстёгнутом белом плаще склоняется надо мной. Недавний мучитель осторожно берёт мои пораненные запястья, прикладывает к своим губам, дует на них.

— Прости, мой драгоценный возлюбленный. Я был непозволительно груб, — он наклоняется, укладывает мою голову к себе на колени, заботливо укутывая меня в полы плаща.

— Оставь, — шепчу я, заведомо понимая, что проиграл. — Оставь меня в покое!

— Разве это то, чего ты действительно хочешь? — голос удивительно мягкий и спокойный. — Я освободил тебя. Так беги! Только учти, для тебя я могу быть любым: жестоким, словно хладнокровный убийца, таким ты меня уже знаешь. Или нежным, как юная девушка, такого меня тебе еще предстоит узнать. Ты просто скажи, какую часть моей души ты хочешь больше, и я стану для тебя таким.

Страх исчез. Осталось только острое, непреодолимое желание. Я усмехаюсь, молча снимаю с него очки. Кладу на пол, отодвигая подальше. Он не останавливает меня. Смотрит и улыбается. Вдруг мой ум поражает, как молния, мысль, что сейчас наши улыбки почти похожи.

— Будь со мной разным, — хриплым шёпотом, говорю я, удивляясь собственным смелым словам, — как твои глаза. Покажи всего себя, свет и тьму, без прикрас.

Он удовлетворённо кивает, сбрасывает плащ и расстилает его на полу, будто покрывало. Медленно расстегивает пиджак, аккуратно складывает в изголовье нашей импровизированной постели. За пиджаком следуют рубашка, брюки, ботинки, носки. И когда он уже остается передо мной — обнажённый, великолепный, сияя фарфоровой белизной кожи, то вдруг нетерпеливо привлекает к себе, срывает с меня остатки одежды и изо всех сил впивается в мои саднящие губы. Его руки ласкают меня то нежно, то почти жестоко. Пальцы вначале едва поглаживают соски, а потом неожиданно сжимают их до пронзительной боли; трепетно проводят по ягодицам, а затем безжалостно, до синяков стискивают бедра, впиваясь ногтями под кожу. Но мне так хорошо, именно этого я и ждал от него.