Чувствуешь ли ты то же самое в своих далёких горах? Или тебе давно наплевать, и ты забыл меня?

***

Кстати, Оливия отлично справляется с обязанностями фюрера. Она делает невероятные успехи. Мы сумели приструнить Аэруго и Драхму, налаживаем контакты с Западом. Никто и не мог подумать, что женщина станет одним из лучших правителей Аместриса за всю его историю. Ты сделал правильный выбор, оставив её вместо себя.

Одно плохо: она — не ты. Теперь я не испытываю ни малейшего трепета, входя в главный кабинет Штаба. И да, портрет Брэдли наконец убрали. Оливия органически не переваривает гомункулов. Но она говорит, если ты решишь вернуться, эта рожа будет снова висеть на стене тебе на радость.

Правда, ты, наверное, уже не вернёшься… Прошло достаточно времени, чтобы передумать, а ты по-прежнему сидишь в Бриггсе и даже с Оливией почти не общаешься. Да и зачем тебе? Ты отказался от поста коменданта через два месяца работы, не объяснив причин. Скрылся в лачуге на границе с Драхмой и почти никого к себе не впускаешь, судя по тому, что о тебе рассказывают. Ты всё-таки похоронил себя в глуши, а мы так и не поняли, ради чего. Хотелось бы думать, что тебе там лучше, да не получается.

Однако, по мере того, как внутри меня что-то отмирает день за днём, острая боль из-за твоего отсутствия, постепенно притупляется тоже.

Строго говоря, все мои чувства блёкнут, как старое фото на стене. И я просто привыкаю существовать в определённом режиме, выполняя заданные функции. Только дети ещё способны вызвать во мне искренние переживания, но я с ужасом жду момента, когда и эти эмоции исчезнут.

С чем я останусь тогда?

***

Когда Климентине исполняется два года, а Ван-тяну четыре, в Ризенбуле появляются нежданные гости. Те, кого я не чаял увидеть совсем.

И почему-то когда открывается дверь, и они переступают порог, всё утраченное возвращается одной бушующей волной. Я вспоминаю твой смех и улыбку, свой гнев, наше прощание, и прежняя боль бьёт под дых, врезается в сердце, иссекает душу… Но я прячу отчаяние за искромётным выражением радости. Бросаюсь к Хавоку-сан, дружески хлопаю его по плечу, жму руки. Он делает то же самое, зажав в зубах свою неизменную сигарету. Рядом стоит и смущённо улыбается красивая темноволосая женщина. Стройная, смуглая, с обаятельной улыбкой она сразу вызывает во мне симпатию.

— Это Синтия, — представляет её нам Хавок-сан. — Моя жена.

Мы долго сидим за столом, и Хавок-сан рассказывает, как влюбился в умную, талантливую девушку, жившую в маленькой деревне, как долго пытался завоевать её сердце и, наконец, сумел это сделать. Как после истории с твоими обвинениями решил сделать ей предложение, и они вместе покинули Аместрис, поселившись в Аэруго. Как спустя год разочаровались в этой стране и отважились перебраться на Запад, в Крету. Открыли там своё дело. Хавок-сан занимается ремонтом машин, Синтия — фотографией и рисованием. Их мечта о собственном домике с видом на озеро сбылась. И вот теперь, когда прошло достаточно времени, они решили приехать и навестить старых друзей.

— Мы побывали в Ист-Сити, — широко улыбается Хавок-сан, — разыскали мадам Лизу. Она усыновила троих детей и при этом продолжает служить в звании капитана. Работает, не покладая рук, в штабе и дома. Энергия просто бьёт ключом. Ею нельзя не восхищаться! Я попросил разрешения сфотографировать её вместе с Кайлом, Джоном и Моникой. Гляди! — достаёт из внутреннего кармана пиджака фото, где мы с Уинри видим счастливую маму троих малышей — девочки и двух мальчиков-близнецов. — Это Синтия фотографировала. Она у меня молодец! Её снимки всегда получаются замечательными. Правда, Стальной, здесь мадам Лиза выглядит даже счастливее, чем в те времена, когда жила в Централе?

Я вынужден признать это, хоть мне и становится обидно за тебя.

— Ещё мы навестили Шрама в Ишваре. Он женился на дочке часовщика, и у них тоже вскоре ожидается прибавление в семье. Вот уж от кого совсем не ждал, — смеётся.

А мне не до смеха. С замирающим сердцем жду новостей про тебя.

— Были в Централе у Оливии, — продолжает. — Она развернулась, навела свои порядки! Заважничала, не без этого. И стала ещё суровее, чем прежде. Но её политические успехи заслуживают уважения. Вот кто точно никогда не променяет карьеру на радости семейной жизни. Женщина-кремень.

Вздыхаю про себя. Карьера ни при чём. Многим, и мне в том числе, известно, что некогда Оливия пережила личную утрату и так с ней и не смирилась, потому и не стремится завести семью. Есть люди — однолюбы. Те, кому на роду написано всю жизнь любить только одного человека. Просто некоторые теряют свою любовь в результате трагедии, как Армстронг-сан, а другие не сразу понимают, кто этот единственный, и совершают роковую ошибку, последствия которой исправить уже невозможно.

— Сегодня вот решили заехать сюда перед тем, как отправиться в Бриггс. Не могу вернуться на Запад, не повидавшись с Огненным! Надо непременно сказать ему, что он — редкий осёл, и что я на него нисколько не сержусь.

Бывший капитан шутливо поднимает палец вверх, а внутри меня всё обрывается. Хавок-сан не был у тебя, он ничего не может рассказать. Но я делаю вид, будто ничуть не расстроен.

Мы обедаем вместе, и я кое-как поддерживаю разговор. Мадам Синтия и Хавок-сан играют с детьми. А потом, так уж получается, выйдя во двор, мы с капитаном ненадолго отделяемся от наших жён. Хавок-сан курит, выпуская кольца сигаретного дыма в небо, и вдруг неожиданно спрашивает:

— Может, поедешь с нами? Это займёт неделю, не больше. У тебя бы гораздо лучше получилось убедить его вернуться в кресло фюрера. Оливия не справилась и просила нас помочь, но я не уверен, что смогу. А вот ты бы сумел. Тогда в Централе почти три года назад ты ему здорово помог!

Кровь жарко приливает к щекам. Хавок-сан говорит так, словно не сомневается в моём согласии. Но я не могу ехать к тебе, иначе внутренняя трещина окончательно разломит меня надвое, и я уже не соберусь обратно никогда.

— Нет. Не поеду. Простите.

— Почему? — с недоумением смотрит на меня. — Разве тебе всё равно? Раньше ты не был таким равнодушным.

— Раньше… многое было по-другому.

Дым от сигареты продолжает медленно струиться вверх. Уинри необычно внимательно смотрит на нас, но потом отворачивается и начинает заботливо поправлять платьице Климентины.

— А я так рассчитывал … — в интонациях голоса Хавока-сан звучит горечь. — Помнишь, когда-то ты просил меня не бросать его, поговорить ещё раз, а мне проще было сбежать. Теперь сожалею. Надо было прислушаться к твоим словам. Возможно, я тоже косвенно виновен в случившемся с ним.

Кидает окурок на землю и яростно втаптывает в пыль. Поворачивается и глядит пристально мне в глаза.

— Он же похоронит себя в тех треклятых горах, чтобы только мы все жили счастливо! Он это делает ради нашего блага, неужели не понимаешь? Считает, что нам будет лучше без него!

«Нам» почему-то звучит как упрёк лично мне. И боль становится невыносимой, словно, и правда, виноват только я один.

— Не могу, — еле выдавливаю из себя. — Правда, Хавок-сан. Поверьте, это не прихоть и не эгоизм. Я не могу поехать с вами. И существуют очень важные причины, по которым я не в состоянии объяснить вам или кому-либо другому, в чём дело.

Достаёт другую сигарету, выкуривает до самого фильтра. Растаптывает и второй окурок.

— Ладно. Постараюсь сам убедить его вернуться. Пусть не в кресло фюрера, но хотя бы вылезти из той хибары.

— Если сможете, я вам всю жизнь буду благодарен! — вырывается у меня. — Мне не всё равно, что с ним, просто… Это трудно объяснить.

Не договариваю и умолкаю. Капитан смотрит куда-то за горизонт, потом треплет меня по плечу:

— Я знаю, что тебе не всё равно.

Он уходит к Синтии и Уинри, а я остаюсь на месте и дышу. Просто дышу и смотрю в небо. И стараюсь не закричать.

***

Всю неделю мучаю себя мыслями о том, получится у Хавока-сан или нет? Приедет он сообщить мне что-то о тебе или просто вернётся на Запад, и я так и не узнаю, где ты теперь?