***
Спустя некоторое время всё повторяется. Утолённое лишь отчасти желание быстро вспыхивает вновь. На сей раз я готов позволить тебе сотворить всё, что угодно, но ты отказываешься и обращаешь мои слова в шутку. А я нисколько не шутил, между прочим.
Сжигающий наши тела огонь ненадолго оставляет нас в покое, и я рассказываю тебе накипевшее на душе, но обхожу вниманием злополучное письмо. А ты больше всего ждёшь рассказа именно о нём. Но я не могу расстраивать тебя, признавшись, что кто-то видел нас тогда. Зачем? Заговорщики арестованы, плёнка и фотографии сожжены. А то выдумаешь, будто я оставил свой пост из-за того компромата, начнёшь себя винить… С тебя станется.
Всё-таки быть любовником фюрера — та ещё головная боль. Но я не фюрер отныне, а комендант Бриггса, правда, пока не вступивший в свои права.
Время неумолимо движется к вечеру, а мне не хочется покидать тебя и коварную сосну, которая помогла нам украсть кусочек счастья. Боюсь даже думать о том, как ты будешь объяснять Уинри, где пропадал столько времени! Если начну размышлять об этом, не прощу себя. Надеюсь, что ты сумеешь сохранить благоразумие и не придавать большого значения сегодняшнему эпизоду. Ты должен жить со своей семьёй, а я отныне навсегда исчезну в снегах Бриггса.
Но как тяжело лгать себе, будто можно вот так просто уехать и забыть. Ты шепчешь моё имя мне на ухо, а потом предлагаешь махнуть с тобой на Запад… Если б ты знал, как сильно я хочу поддаться искушению оказаться с тобой в той комнатке с видом на ратушу, где под крышей голуби, и ни единая душа понятия не имеет, кто мы такие!
Однако на свете есть ещё Уинри-сан и Ван-кун. Кем я стану, разлучив тебя с ними?
И я делаю вид, будто Бриггс для меня намного важнее. Будто только и мечтаю поехать туда. Просто я не имею права признаться, что забыть тебя никогда уже не смогу. Ты засел внутри меня. Я пропитан тобой, как вода во время дождей пропитывает землю.
Помогаю тебе одеться только для того, чтобы в последний раз прикоснуться к тебе. Как хорошо, что ты хоть сейчас не отталкиваешь меня и не возражаешь… А затем я бегу из того соснового леса и из твоей жизни, не оглядываясь, толком не прощаясь. Потому что мне внезапно становится страшно, когда я понимаю: в моей власти разрушить твоё будущее. Одно моё слово — и ты бросишь семью. Но я не хочу этого. У тебя всё впереди — любовь к Уинри, воспитание сына, новые открытия и путешествия. Ты не должен застрять со мной и моими «тараканами в голове», как ты их верно назвал.
Поезд отъезжает от станции, а я сижу и считаю секунды, когда уже можно будет выглянуть в окно и быть уверенным, что вокзал остался далеко позади. Ибо если сейчас увижу тебя, выскочу из вагона, наплевав на Бриггс и собственные почти разрушенные принципы. Но такой поступок не решит ничьих проблем, только усугубит.
Сила алхимии, я, и правда, старый болван. В северных горах мне самое место. Я очень вовремя решил убраться туда.
========== Глава 12. Надлом ==========
Интуиция не подводит Уинри. Через пять месяцев в нашей семье появляется малышка Климентина. И снова, как два года назад, одурев от необъяснимого счастья, я держу на руках трогательный тёплый комочек, плоть от плоти моей… И опять повторяется всё, как с Ван-тяном: доверие и любовь, нежелание уезжать куда-либо от моей крохи.
Я помогаю кормить дочку из бутылочки, затем с ложки. Мы вместе учимся сидеть, бегаем на четвереньках по дому и двору, за ручку делаем первые шаги, примеряем новое платьице и красивый бант.
Но каждую секунду я помню тебя. Не забываю ни днём, ни ночью. И по соседству со счастьем пролегает столь же огромная бездна затаённой боли, о которой никому нельзя говорить. Она останется на всю жизнь, как след трещины на склеенной чашке. Увы, я больше не алхимик и не умею восстанавливать разбитое так, чтоб не осталось следов. Поэтому я просто должен смириться с тем, что ты не уйдёшь из моего сердца никогда, и оно всегда будет болеть. Но я продолжаю успокаивать себя тем, что смогу жить, привыкнув к такому положению вещей. И никто не узнает, как велика та невидимая трещина в груди.
А потом выясняется, что мой надлом гораздо глубже, чем я сам полагал. Когда детские колики и бессонные ночи из-за режущихся зубов позади, и уже ничто не мешает вернуться к радостям семейной жизни, я понимаю, что мне стало в тягость делить спальню с собственной женой.
Уинри поначалу не замечает неладного. Впрочем, нет, замечает, конечно, но винит мою работу в лаборатории, усталость или плохую погоду. Чуть позже пытается изменить причёску и обновить гардероб, пока однажды до неё не доходит, что дело, видимо, в другом. Тогда она пытается навести меня на серьёзный разговор, но я, как последний трус, постоянно убегаю, выискивая самые нелепые предлоги. В конце концов, мы начинаем спать по очереди, чтобы не встречаться на опасной территории. Я прихожу домой в четыре утра и заваливаюсь в кровать, а Уинри в то же самое время поднимается и уходит в мастерскую.
В какой-то момент я начинаю ясно осознавать, что отныне нас двоих связывают лишь дети. Всё чаще застаю Уинри со следами слёз на глазах и чувствую себя худшим на свете подлецом, но ничего не могу с собой поделать. Не могу заставить себя обнять её и сказать, что люблю, как раньше. Это будет ложью. Нет, я по-прежнему готов драться до смерти, защищая её от любой беды, но точно так же я дрался бы за Ала и Мэй, за Хавока-сан и мадам Лизу.
Но я без того молчаливо лгу всем каждый день, делая вид, будто всё в порядке. Вскоре и бабушка Пинако начинает что-то подозревать. Она осуждающе поджимает губы, глядя на меня, но ничего не спрашивает. Из пелены отчаяния вырывают только улыбки Климентины и Ван-тяна, их смешные слова, наивные детские шутки и поступки. Я не могу потерять их, не хочу причинять им страдание, расставшись с их мамой!
Однако наши отношения стремительно катятся к разрыву, и я отчётливо это осознаю, когда однажды бабушка Пинако вдруг тихо говорит за обеденным столом в отсутствие Уинри:
— Будь честным, коротышка. Если разлюбил её, скажи об этом прямо.
Даже не обижаюсь на «коротышку», как прежде. Только крепче сжимаю ложку в кулаке.
— Она ещё молода. Переживёт, выкарабкается, — продолжает бабушка. — Чего она только не пережила уже! Но гораздо хуже мучить её и страдать самому.
— А я не страдаю! — моментально вскидываюсь. — И я люблю Уинри!
— Дай Бог, — шепчет бабушка, но по её взгляду понимаю, что она не верит моим словам ни на цент. — Тогда поговори с ней сегодня. Она очень ждёт тебя.
Собравшись с духом, решаюсь на немыслимую, отвратительную ложь. Тем же вечером возвращаюсь из лаборатории раньше, чем обычно. Моя жена сидит в спальне, отвернувшись к ночнику, и что-то читает. Трогаю её за плечи, зарываюсь лицом в светлые волосы и шепчу:
— Прости, я всё это время был не в себе. Давай попытаемся начать всё снова.
С громким всхлипом Уинри бросается мне на шею, жарко целует в губы, и я отвечаю тем же. Мои ладони бродят по её телу, лаская плечи и грудь. Затем пальцы скользят меж её ног, и она послушно разводит бёдра. Не отрываясь от её губ, опрокидываю Уинри на постель и просто выполняю то, что от меня требуется. То, чего она ждёт.
Но при этом не чувствую ничего.
Мои мысли далеко. Перед закрытыми глазами стоит твоё лицо, и мне кажется, я снова ощущаю аромат сосновой хвои…
Это двойное предательство. Нет, даже тройное. Но только так я могу сохранить свою семью, а ради этого я готов пойти на что угодно.
***
Разумеется, наша семья отнюдь не становится крепче. Я просто приучаюсь каждую ночь разбивать себя надвое — на тело и душу, а утром склеивать обратно. Уинри либо не замечает этого, либо из солидарности со мной решает сделать вид, будто верит. И от этой ежедневной лжи я начинаю медленно разрушаться. Каждая ночь отнимает у меня нечто ценное. Эти крохотные кусочки невидимы, но я отчётливо ощущаю, как каждый раз внутри отрывается и исчезает что-то ещё, и я становлюсь меньше.
