— А про письмо не расскажешь?

Да я невыносимо упёртый, знаю. Но… ведь тебе станет легче, если поделишься? Станет?

— Почему ты такой упрямый? — тяжело вздыхаешь ты. — Давай, наконец, забудем об этом письме! Не хочу из-за него с тобой ссориться снова.

Ты непривычно мягок, и я не могу ничего противопоставить тебе, когда ты такой. Моё упрямство исчезает. Касаюсь губами твоей ключицы. Ты вздрагиваешь.

— Не надо.

— Разве мне больше нельзя тебя трогать? После всего, что было? Почему?

На самом деле я отлично понимаю: ты опасаешься забыть о времени и опоздать на поезд. Но я повторяю свой хитрый манёвр, и ты сдаёшься, привлекая меня ближе.

— Тебе всё можно, ты же знаешь.

— Назови меня по имени.

— Зачем?

— Просто хочу.

— Эдвард.

— Ещё.

— Эдвард…

Не знаю, сколько раз ты повторяешь, прежде чем я понимаю, что удовлетворён. И тогда улыбаюсь и шепчу тебе на ухо твоё имя. Ты хватаешь меня в охапку и снова вторгаешься в мой рот, захлёбываешься на вдохе, оплетая мой язык своим. И вот теперь сердце прошивает такая невыносимая боль, хоть кричи. До меня доходит, что ты прощаешься. Больше ничего не будет, ты это твёрдо решил. Раз и навсегда.

— Давай уедем на Запад вместе, — вырывается у меня, когда наши губы, наконец, размыкаются, — на пару лет.

Совесть уснула, отчего не помечтать? Не высказать вслух то, чего бы я хотел сейчас больше всего на свете, пусть это и невозможно?

— На Запад? — растерянно замираешь ты.

Мне кажется, или ты не против? Глупая надежда. Такая глупая!

— А что? Снимем комнатку в маленьком уютном городе с видом, например, на городскую ратушу. У меня есть одна такая на примете. И я уже жил там. И хозяйка обещала, что если вернусь, она снова сдаст эту комнату мне. Для моих исследований мне хватит стола и половины комнаты. А тебе для размышлений вполне подойдёт кровать и вторая половина. Вечерами мы будем гулять по набережной, а утром просыпаться от шума птичьих крыльев. Там под крышей живут голуби. Много голубей!

Я точно идиот. Предлагать тебе такое? Но всё само собой срывается с языка, и я решительно не могу замолчать, пока не договариваю свою нелепую мечту до конца.

— Хозяйка, надеюсь, молодая и красивая? Иначе не поеду! — внезапно выдаёшь ты, и мы оба начинаем хохотать.

Смех со слезами или сквозь слёзы, кто знает?

— Молодая и красивая, угадал. Теперь поедешь?

— Нет, — твой смех резко обрывается. — Мне в той комнате не место. Хозяйка ждёт только тебя. А меня поджидает Бриггс.

Как больно. Хуже, чем тогда в Централе. Почему я не могу сейчас показать тебе, как мне больно, вместо того, чтобы изо всех сил стараться скрывать это?

— Пора, — говоришь ты, прежде чем я успеваю придумать новую реплику, чтобы оттянуть неизбежное. — Правда, пора.

«Скажи ему!» — кричит голос изнутри, разрываясь, до хрипа, но я не знаю, что должен сказать.

«Не уходи?»

«Мне будет больно потерять тебя?»

«Я не хочу с тобой расставаться после всего, что между нами было?»

Всё так банально, избито и пошло, что ни одна из этих фраз не стоит тебя. А больше я ничего придумать не могу. Ничего не приходит на ум.

Ты помогаешь мне одеться и подвязать волосы, и я не возражаю и не ершусь, ибо в твоём порыве столько заботы и желания прикасаться ко мне, что я не могу возражать. Потом ты одеваешься сам, и мы некоторое время стоим возле злополучной сосны, обнявшись. Ты целуешь меня в губы — коротко, быстро и, развернувшись, идёшь прочь, ускоряя шаг.

Нет, почти бежишь до самой кромки леса, так что я едва поспеваю за тобой!

Даже не заходишь в дом на обратном пути, чтобы попрощаться с бабушкой Пинако и Уинри.

У тебя нет времени или тебе трудно смотреть им в глаза?

Не знаю, как у меня самого получится сделать это, когда вернусь …

***

Такого молчаливого прощания у меня ещё ни с кем не было. Пара скупых фраз, и всё. Ты садишься в поезд и уезжаешь, даже не взмахнув рукой из окна. Но я рад этому. Если бы ты вдруг обернулся и посмотрел на меня, я бы, наверное, всё бросил и помчался, задыхаясь, догонять чёртов поезд. Но ты спасаешь меня от позора, и я возвращаюсь домой, словно пьяный, не разбирая дороги, спотыкаясь о каждый камень, не видя вокруг ничего…

Войдя в дом, замечаю, что Уинри спит, склонившись на краешек стола, а бабушка Пинако, сидя рядом, делает мне знак не шуметь.

Иду на цыпочках мимо, как вдруг моя жена поднимает голову, трёт глаза. Оглядывает меня с ног до головы и издаёт странное восклицание. Потом спрашивает:

— Что у вас случилось? Подрались, что ли, как дети малые?

Застываю в недоумении.

— У тебя щека расцарапана, вся одежда в сосновой хвое и в волосах песок! — поясняет Уинри. — Блин, вас вообще без присмотра оставить нельзя? Правда, дети…

Начинает меня заботливо отряхивать, а я чувствую, что сейчас умру от стыда. Вот просто сгорю. Совесть изволила проснуться.

— Куда фюрер подевался? — интересуется бабушка Пинако.

— Он больше не фюрер.

Почему меня не переехал поезд? Я, правда, глаз поднять не смею.

— А я ещё к этой новости не привыкла. Так куда он пропал? Даже не зашёл проститься!

— Он торопился в Бриггс. Я его проводил до вокзала.

— Что всё-таки между вами произошло? — это снова Уинри.

Удар сердца, ещё удар…

Я больше не смогу жить и продолжать скрывать правду о нас. С той ночи в Централе я изменился. Постоянно думал о тебе, даже обнимая жену и играя с сыном! А теперь стало ещё хуже. Ты врос не только в мои мысли — в моё бытие, дыхание, в самую суть. Я не смогу лгать. Но точно так же невозможно сказать правду, разбить Уинри сердце, сломать семью. Я же поклялся не становиться таким, как отец!

Что делать?

На ум приходит лишь одно — бежать, спрятаться. На время, не навсегда. Ты уехал, и мне надо уехать, только в другую сторону. В ту комнатку с видом на ратушу и красивой молодой хозяйкой, которая мне абсолютно безразлична. Мне тоже нужны два года, чтобы понять, куда двигаться дальше.

Но прежде чем успеваю что-то произнести, Уинри внезапно шумно вздыхает и хлопает себя ладонью по лбу.

— Вот же глупая! И что спрашиваю об очевидном? Поссорились, подрались… Всякое бывает. Время пройдёт, забудется. Эд, послушай… Сядь.

Напрягаюсь, предчувствуя ловушку. Огромную такую, из которой не сбежать.

Сглатываю комок, сажусь на стул. Голос почти не слушается.

— Что-то случилось?

Уинри кивает. Бабушка Пинако бочком просачивается за дверь, чтобы оставить нас наедине, от этого становится ещё страшнее.

— Знаешь… Я давно хотела сказать… Всё наблюдала за тобой, выбирая момент… Но так и не выбрала. Ты был какой-то странный с того дня, как позвонил и сказал нам переехать в Централ и поселиться в доме фюрера. Постоянно нервничал… Я решила подождать удачного дня. Но домой ты тоже вернулся взвинченным. Не ел, не спал. И я видела, что ты не желаешь расспросов с моей стороны, хочешь пережить это в одиночку. Вот я и не лезла в душу. Да и теперь не лезу. Мы дали клятву подарить друг другу половинки наших жизней, но не жизни целиком. Ты имеешь право на личные переживания. Однако… у меня для тебя важная новость. И больше откладывать нельзя. Это просто нечестно — молчать и не говорить такое.

Холодею до кончиков пальцев. У моей жены тоже секреты? Интересно, какие?

— Произошло что-то ужасное? — с трудом выдавливаю из себя.

Уинри широко улыбается.

— Нет, не плохое! Как раз наоборот. Думаю, моя новость тебя подбодрит. Я сейчас уже жалею, что не сказала раньше. Может, тебе давно стало бы легче, — делает паузу, чтобы вдохнуть побольше воздуха, а потом выдаёт. – Эд, я беременна. Ты бы давно заметил, если бы уделял мне больше внимания по возвращении в Ризенбул. Я уже на четвёртом месяце. Мне кажется, на сей раз будет девочка.

Пол уходит из-под ног, несмотря на то, что я сижу. Это не ловушка, но бежать некуда.

Нельзя. Невозможно. Я должен остаться.