А моё же прозвище, Анафема, это от имени-фамилии. Григорий Отрепьев, беглый монах, выдававший себя за невинно-убиенного царевича Дмитрия. Гришка Отрепьев. Анафема. Всё просто. Интересные у меня, конечно, были родители…
– Что происходит? – спросил я у Громова.
– Чёрт его знает, Гриш, зенитчики сбили самолёт, а нам расхлёбывай. Ай, чего я распинаюсь, ты, небось, ситуацию лучше меня знаешь, с поправкой на твоё ведомство. Самолёт на позывные не отвечал, во время падения идентифицировать не удалось. Вот всё, что знаю.
– Личные соображения имеешь?
– А что личные соображения? Сами только приехали. Мы с ребятами в патруле были, получили приказ выдвинуться на место происшествия. Чутка опередили вас. Вот, собственно и всё.
– А самолёт где?
– Да вон, в низине валяется, – Громов одной рукой показал на место крушения, другой же – зажал нос и смачно сморкнулся, едва не высморкав вместе со всей гадостью собственные мозги. Да, от белоручки, сына белогвардейца, не осталось и следа.
– И чей он?
– Да хрен его, приблуду, знает. Свалился, мля, на нашу голову. Одно точно могу сказать: ни свастики, ни красно солнышка я на нём не вижу.
«Красно солнышко», так шутливо солдаты называют флаг Японской империи, который лепился в стране восходящего солнца на все виды вооружения и военной техники. Японцы настолько сильно гордятся своей продукцией, что заранее, ещё до выполнения ею очередного трудового подвига, стараются выставить на ней собственное клеймо. Впрочем, зря стараются. Хвалёное японское качество – лишь фикция и откровенное враньё. Возможно, когда-то, в годы Последней войны слова «Мицубиси», «Кавасаки» и «Накаджима» что-то и значили, но теперь их товары, как и товары многих других дзайбацу, покупают лишь отсталые марионеточные государства самой Японии, как например та же Новосибирская республика или Мэнцзян в Монголии, где развернуть собственное производство просто невозможно.
Самолёт лежал недалеко от нас, всего метрах в двухстах. Лично я не особо понимаю, как ему удалось упасть в высокогорную низину, не развалившись при этом на кучу обломков и не смявшись в тонкий блин металла. Наверное, просто повезло. Такое тоже иногда случается в нашем беспощадном мире.
Впрочем, со словами Громова я согласился сразу же после беглого осмотра. Не японец и не немец. В этом я точно могу поручиться, так как знал матчасть всех самолётов-разведчиков обеих сверхдержав на зубок. Собственно говоря, другого от моей профессии не ждут.
Сам же аппарат представлял вытянутый, остроносый фюзеляж, переломившийся на две неравные части и выкрашенный в сине-серый пятнистый камуфляж. Крылья, которые, в свою очередь, отвалились от корпуса и кусками валялись по всей заснеженной низине, были непропорционально длинными. В задней части фюзеляжа виднелось смятое падением отверстие, из которого медленно вытекала какая-то вязкая жидкость. Самолёт был реактивным.
– Надо проверить, – внёс я очевидное предложение, закончив осмотр.
– Понятно, что надо, я и сам хотел сходить, – ответил Громов из-за спины.
– Так, а чего же не сходил? – удивлённо спросил я.
Я уже встречался с Громовым раньше, и встречался достаточно часто. Это, можно сказать, был мой единственный друг, если у меня вообще могут быть друзья в обычном человеческом понимании. Вася был очень деятельный и инициативный командир. Умный, по-настоящему талантливый в военном деле, он являлся, к тому же, невероятно выносливым, стойко переносил все походные тяжести и лишения. Свою дополнительную офицерскую пайку никогда втихаря не жрал, всегда делился ею с обычными солдатами. Единственное, что мешало ему к своим тридцати шести годам уже командовать дивизиями и сидеть с важным видом за штабными картами, так это его независимость и абсолютное отсутствие чинопочитания. Воспитанный в семье белоэмигранта и получивший прекрасное образование, он так и не избавился от привычки смотреть на нас, пролетариев, чутка свысока. А следовательно, иногда позволял себе в разговорах со старшими по званию очень много вольности. Особенно страдал он от этого в годы войны, когда рядов Красной Армии ещё не коснулась живительная жуковская чистка, и офицеры, воспитанные революцией, гнались за формой, а не за содержанием. Один раз, по словам самого Громова, его едва не расстреляли, но спасло заступничество высокопоставленных белых офицеров, которым импонировал храбрый и способный юноша, и с мнением которых руководство Красной Армии было вынуждено, скрипя зубами, считаться. Потом, уже в Чёрной Армии, Вася сам отказался от майорских погон, предпочтя всё также бегать по Уральским горам вместе со своим отдельным батальоном сибирских стрелков, многие из которых прошли вместе с ним его трудный путь: от архангельских портов, до сибирских снежных пустошей. Впрочем, лично я считаю, что по Громову штабное кресло всё-таки плачет. Слишком уж он умный для простой солдатской полевой работы. Мне бы, например, куда спокойнее было, если бы этот талантливейший командир не по горам скакал, а занимался чётким и скрупулёзным планированием операций, заменив собой, молодым и энергичным, дряхлеющих командиров Последней войны, что так и просиживают штаны по генштабовским кабинетам. Вася, впрочем, и сам это прекрасно понимал и, как я слышал краем уха, постепенно поддавался на уговоры заняться, как он выражался, «бумагомарательством».
Тем необычнее была его робость в деле осмотра самолёта. Раньше он никогда бы не упустил возможности вырвать первенство и утереть мне нос.
– Отрепьев, я откуда мог знать, что за самолётом явишься именно ты? Если бы твоё высочество нижайше соизволило меня предупредить, я бы его уже, конечно же, на металлолом разобрал. А так… неопознанный самолёт, знаков отличий нет, модель мне неизвестная. От него вашей «Стальной рукой» пахнет за версту. А я, сам знаешь, в дела разведки не лезу. Себе дороже обычно выходит. Так что давай-ка ты сам с ним разбирайся. Если мне не прикажешь, конечно. Моё-то дело маленькое: я на место прибыл, проконтролировал, чтобы никакой зондеркомманды из самолёта не вылезло, а теперь со спокойной душой передаю его тебе в руки. Дерзай.
«Я буду щитом и мечом России, с помощью которого будет вершиться правосудие за всех павших».
– Командир, давайте я, – несмело предложил Добровольский.
– Отставить, я сам пойду. Прикрывайте меня, – приказал я и начал свой спуск к обломкам самолёта. А что было делать?
Уральские горы – не такая уж непреодолимая преграда, как рисует их военная пропаганда рейха, оправдывая поражения собственных вооружённых сил. Это горы, да, и они, как и всякие горы, таят в себе опасность. Каждый миг под твоими ногами рискует проломиться корка льда, каждый камень, на который ты ступаешь, готов сорваться вниз. Но всё же, эти горы проходимы. При должной сноровке – даже без специального снаряжения.
Спуск, слава Богу, вышел коротким. До места падения было действительно недалеко. Оказавшись в низине, я помахал рукой своим товарищам и, взяв наизготовку автомат, начал потихоньку приближаться к самолёту. Пожара не было, как ни странно, а все огнеопасные жидкости, какие в этом аппарате могли быть, давным-давно уже перемешались с холодным снегом.
Когда стекло в кабине пилота резко отскочило вверх, я едва не выстрелил от неожиданности. Такое бывает, подумал я, автоматика сработала, хоть и запоздало. Правда, вслед за стеклом, из кабины выбралось человеческое тело, облачённое в слегка мешковатую форму пилота и гермошлем с чёрными непрозрачными очками.
Надо же, пилот всё-таки выжил. Правда, наслаждаться, к его несчастью, он эти фактом будет недолго. Это, скорее всего, немец. Японцы обычно ниже ростом, да и телосложение у них немного другое. Нет, стопроцентный немец. Значит, дело ясное: допросить прямо здесь, в том самом КПП, у которого мы недавно останавливались, а потом в расход.
– Please, don’t shoot! Bitte, nicht schießen! – заорал вдруг пленник, глядя в тёмное дуло моего автомата и поднимая руки.
Так.
Ну, допустим, «нихт шиссен» я понял, что такое. А первая часть предложения?
