По всей длине траншеи идёт рукопашный бой, исход которого пока неясен. Безусловно, наши превосходят немцев по силе, ярости и напору, однако противник давит числом и экипирован он намного лучше. Очень сложно эффективно воевать, когда на тебя, шестнадцатилетнего мальчишку, менее чем за пять минут нападают трое здоровых мужиков, один из которых, воспользовавшийся моей секундной заминкой, заходит со спины. Мне невероятно везёт, и каким-то невероятным образом я чувствую направленный на меня удар и, дёрнувшись, подставляю немецкому ножу руку, а не печень. Впрочем, помогает мне это не сильно. Яростно шипя от боли, истекая кровью из огромной рваной раны на правой руке, я смотрю в голубые, весело-искристые глаза немца. Я пытаюсь поднять свой трофейный «гевер» левой рукой, но сильный пинок тяжёлым армейским сапогом по дулу автомата, разом перечеркивает все мои планы. Оружие отлетает в сторону, оказавшись вне моей досягаемости. Теперь я, худощавый близорукий подросток, полностью беззащитен перед беспощадным палачом в сером. В последний момент у меня успевает промелькнуть мысль: «Только не нож». Лучше пуля, пожалуйста, пусть будет пуля. Так быстрее…
Неожиданно для всей этой адской какофонии звуков, я отчётливо слышу один-единственный отчётливый для меня выстрел. Я удивлённо смотрю, как немец, ещё недавно стальными тисками сжимавший свой окровавленный клинок, закатывает глаза и медленно оседает. На спине у него алеет дырка от пули. В это же мгновение звуки боя отступают. Я слышу лишь радостное, победное, ни на что другое не похожее, громогласное «Ура!», вихрем доносящееся от стороны леса. А через секунду меня вновь оглушает канонада таких родных, русских винтовок. Мы выдержали. Я не могу в это поверить.
Когда нашему батальону было приказано стоять насмерть, я заранее знал, что свой семнадцатый день рождения я навряд ли встречу. Обычно эти слова означают только одно: вы, ребята, все теперь смертники. Конечно, обычно в таких случаях командование обещает помощь, поддержку авиации и тому подобные маленькие фронтовые прелести. Но все их обещания, конечно же, пустой звук. К тем, кого оставили в арьергарде, никакого подкрепления, конечно же, уже никогда не придёт. А так как последние четыре года наша армия только и делает, что бесконечно отступает, все прекрасно понимают, что означают эти роковые слова. У тех, кто услышал подобную фразу, обычно два пути: смерть или немецкий плен. И я хочу сказать, разумный человек выберет смерть.
Сегодня же, когда я с утра ложился на промёрзлую твёрдую землю окопа, скулой прижимаясь к деревянному прикладу своей трёхлинейки, я вообще не думал, что у нас ещё остались резервы. А ты ж поди…
И всё же, мы умудрились выстоять. Жертва тех тысяч солдат, что насмерть стояли под Казанью и Нижним Новгородом, пока десятки и сотни рабочих под руководством дивинженера Карбышева возводили здесь, в Приуралье, оборонительные позиции, оказалась не напрасна. Мы действительно выстояли. Действительно удержали немцев на этом, на самом последнем рубеже. И сейчас, глядя как под натиском наших резервов бегут ещё совсем недавно непобедимые гренадёры, я понимал, что сегодня мы одержали победу. Возможно, первую за долгие годы. Возможно, первую за всю войну. Но, тем не менее, сегодня поле боя осталось за нами.
Кое-как зажимая кровоточащую рану, я побрёл в ту сторону, где когда-то находился наш батальонный госпиталь. Откуда-то с правого фланга доносились далёкие хлопки выстрелов, там, видимо, ещё продолжалась вялотекущая перестрелка. Но у нас, слава Богу, всё кончилось. Где-то там, вдалеке, на уже ничейной земле, мелькали серые силуэты в панике отступающих немцев. Прибывшие нам на помощь солдаты, все как один с мрачными, похоронными рожами, так неподходящими победителям, занимали позиции в полуразрушенных укреплениях. То тут, то там я видел санитарные команды, выносившие из траншей убитых и раненых. Первых просто штабелями складывали где-то в сторонке, сил и времени, хоронить их, просто не было. Раненых же, по крайней мере, тех, кого можно было отличить от мёртвых, тащили на руках, носилок совсем не хватало, несли в тот же госпиталь, куда направлялся и я. Немногие из наших, кто мог ещё стоять на ногах то и дело останавливались и трясущимися руками закуривали, стараясь унять волнение.
До госпиталя я добрался, слава Богу, достаточно быстро и поэтому получил свой законный кусок бинта для перевязки. Мало того, мне даже наложили жгут, строго-настрого запретив отходить от госпиталя, пока его не снимут. Наблюдая за тем, сколько раненых приносят сюда каждую минуту, я понимал, что приди я чуть попозже, мог вполне себе остаться без помощи. Впрочем, имелось у меня подозрение, что вскоре и мне самому придётся пожертвовать свою нательную рубашку на бинты и подвязки. Груда стонущих и истекающих кровью только увеличивалась, а конца и края этим бедолагам видно не было.
Я, тяжело выдохнув, уселся прямо на землю. Стоять больше сил не было. В бою да, я практически не чувствую усталости. Но вот после сражения всегда накатывает. Ноги трясутся, руки дрожат, дёргается левое веко. После каждого боя так, ничего поделать пока не могу. Обязательно трясучка начиналась. Особенность организма, ничего более. Зато, когда надо он не подводит. Работает как часы, не устаёт и не жалуется. Наверное, нужно просто время, чтобы окончательно привыкнуть к смерти, что то и дело проходит по касательной.
В таком состоянии меня и застал комиссар Алеутов.
– Ты как, Гришка?
– Ничего, нормально, товарищ комиссар. Сейчас чуть продышусь – и снова бой, – выдавил я дрожащую улыбку.
Алеутов неплохой человек, даром что комиссар. Людей никогда почём зря не губил, относился по-человечески. Надо мной, можно сказать, взял шефство. В конце концов, в его батальоне я был единственный несовершеннолетний. Остальные как-то постарше. Оно и хорошо. Мне с матёрыми солдатами всегда спокойнее, чем со сверстниками. В конце концов, рядом с опытными бойцами шанс дотянуть до завтрашнего утра всё же больше, чем со вчерашними школьниками.
Единственной неприятной чертой в характере Алеутова была его чрезмерная политизированность. Я, конечно, понимаю, что политический офицер таким и должен быть, но здесь Александр Сергеевич частенько хватал лишку. Закоренелый коммунист, воевал ещё в Гражданскую. Верный кировец, идейный его последователь, наверное, самый преданный и фанатичный из тех, что я видел за всю свою жизнь. Тем больше его оскорбили события полугодовой давности. Настолько, что он чуть не пустил себе пулю в лоб, мы едва успели отобрать у него револьвер. Но оклемался и, хотя маршалов так и не простил, воевать продолжил, командовал батальоном с той же неукротимой энергией, что и раньше. Хороших офицеров у нас, по понятным причинам было не особо много, так что Алеутов выполнял обязанности комбата. И исполнял их неплохо, стоит сказать, сказывались характер и боевое прошлое. Хотя, впрочем, причём тут прошлое? Алеутов и эту войну прошагал с самого первого дня. И пыльные тропинки её довели Александра Сергеевича от Курска и Орла прямо под Пермь, к последней цитадели русской расы. Единственное, что командование старалось не подпускать наш батальон к белым частям. Хоть сегодня мы и воюем на одной стороне, Алеутов реагировал на своих бывших противников не совсем адекватно. Впрочем, его понять тоже можно. Хотя лично я всё равно не до конца принимал тот факт, что такой храбрый воин ставит идеологию выше кровного родства. Где сейчас, спрашивается, все те «славные» татарские, кавказские и казахские коммунисты? Не захватчикам ли сапоги лижут? А русские… русским отступать больше некуда. Русские все плечом к плечу стоят на бесконечно длинном фронте от Северного океана и до казахских степей. Белые или красные, да хоть бы и коричневые, разницы нет никакой. Кровь у нас одна. Как и Родина.
– Оружие-то держать сможешь? – спросил у меня комбат.
Я аккуратно пошевелил рукой. Болела, конечно, адски, но я чувствовал, что вполне способен нажимать ею на курок. Тем более, врач сказал, что ни сухожилия, ни кровеносные сосуды не задеты, так что заживёт всего через недельку.
