– Страдания – это первое испытание, начальная стадия, – ободряюще улыбнулся мальчишка, привалившись головой к плечу Луи.

– Но ты не страдаешь?

– Не-а, – Доминик беззаботно потянулся и закинул ноги на столик. Открыл бутылку пива.

– Ты не скучаешь по мне?

– Нет – я могу тебя увидеть, когда захочу, чего скучать? Страдают те, для кого радость без мучений кажется безвкусной… потому что они не знают, в чем радость.

– В чем?

– Без толку говорить, каждый должен сам до этого дотумкать…

– Ну, в чем?

– Говорил тебе уже. Когда треплешься о таком, слова превращаются в дерьмо.

– Думи!

– Блять! Достал ты! – отмахнулся Доминик, он подтянул колени к подбородку, казалось, он не собирается отвечать, но через некоторое время он сказал задумчиво. – Радость – любить, Лучо, только мало кто понимает, что это значит.

– Если нашел того, кого любишь…

– Заткнись! – рассердился вдруг мальчишка. – Не скучать, дрочить, сношаться… Любить это делать, думать, давать людям то, что им нужно, если ты видишь это.

– Но что им нужно?

– Кому что, – осклабился Доминик. – Кому пинка, кому тычка, кому шоколадку!

– А что нужно мне?

– Отвали!

– Не хочешь говорить… потому что жалеешь меня…

– Отъ…сь! – мальчишка сделал огромный глоток, зажмурился, с трудом проглотил и отвернулся, долго кашлял, потом затих, стал отковыривать краску со стены и щелчком отшвыривать кусочки.

– Думи, что ты? Ну, прости…

– Зае…л!

– Ну, пожалуйста… – Луи попытался развернуть его к себе. – Не пугай меня! Плачешь?!

– Заткнись!

_______

Тарелка брызнула звонкими осколками по полу. Маргарита, случайно уронившая ее, залилась криком, Хильда пыталась успокоить дочку, напоила водой и отправила наверх за куклами, чтобы вывести их на прогулку.

Роланд, внимательно следивший за всем происходящим, спросил:

– Так жалко тарелку?

– Нет… то есть, конечно, но… – она взглянула на него, решая, доверить ли ему свои мысли. – Наверное, в прошлых жизнях я совершила много ужасного, меня часто мучает память о прошлых грехах.

– О каких, например?

– В основном о разных зверствах. Я даже не могу назвать это фантазиями, это как воспоминание, вдруг всплывает, как дежавю, понимаешь?

– Пока не очень…

– Вот сейчас… осколки, ребенок, и я тут же вижу, как детскую шейку перерезают осколком – кровь, обнажившаяся трахея, судороги… или, например, я держу на руках младенца и вижу ножницы, и сразу возникает сцена мучения или убийства… Мне очень страшно, я боюсь этих видений, боюсь себя – что же я за чудовище такое, что представляю подобные вещи… А в детстве было еще и с животными – например, котенок играет под окном, и я вижу, как разбивающееся стекло падает на него, вижу крошечное тельце, искромсанное острыми краями… Всего лишь на миг, но во всех ужасающих подробностях. Я пыталась спрашивать себя, разве я хочу этого? Разве мне доставляет это удовольствие? Нет, это только угнетает, загоняет во тьму, но постоянно возникает. Что угодно… Ты и машина, или эти тяжелые рамы, полки, камни. И, понимаешь, это не я сама совершаю по своей воле, это кто-то вообще убивает кого-то вообще, как-то абстрактно, поначалу, а потом я подставляю на место жертвы кого-то из близких.

– А сама ты бываешь жертвой?

– Да, иногда, но чаще кто-то другой… У тебя так не бывает?

– Нет, не замечал за собой. Может это из-за всего, что ты пережила?

– Говорю же, в детстве это тоже было…

– Могу предположить, что это связано, скорее, с проблемами в выражении злости, гнева, или, возможно, со страхом, тем, который проистекает из прошлой жизни и тем, который за твою нынешнюю осел в тебе нерастворимым осадком. Многое в человеческой истории вызывает у современного человека, даже не слишком чувствительного, содрогание. Например, обычай приносить в жертву новорожденных младенцев, или превратности пути паломников-простолюдинов через пустыню во время крестового похода, когда женщины, забеременевшие в пути, рожали детей и, если сами оставались в живых, просто бросали их под палящим солнцем умирать. События двадцатого века тоже добавили в общую копилку немало такого… Хотя, конечно, никто из нас не ведает, чем отягчено наше прошлое воплощение…

Спустился Артур.

– Куда сегодня? – спросил у брата Роланд.

– Сегодня? – рассеянно переспросил тот.– Что-то я забыл, Маню сказала, но я сейчас не помню…

– Значит, туда, куда тебе не интересно.

– Главное, чтобы ей нравилось, а я покурю в сторонке, – улыбнулся Артур.

– Какое самоотречение! Она этого не заслуживает.

– Много ты понимаешь! Пока!

Роланд задумчиво смотрел на закрывшуюся за братом дверь, накручивал волосы на палец, потом сказал тихо.

– Он как будто добровольно каторгу отбывает.

– Я не знакома с ней, мне трудно судить, в чем тут дело, – сказала Хильда. – Но знаешь…в индуизме, например, считается, что родственниками или супругами могут быть люди, которые в прошлых жизнях враждовали друг с другом… Им дается шанс примириться и искупить свою вину. Кто знает, может, он ее в прошлой жизни… убил.

_______

– Дашь завтра ключ от мастерской? – без предисловий спросил мальчишка, когда Артур сел в машину.

Он еще не успел ответить, как Доминик заверил его, что к вечеру там будет полный порядок и никаких следов чужого пребывания.

– Тайная встреча?

– Тачки под приглядом, а туда они за ним не сунутся, а если и сунутся – народу там много, можно потеряться.

– Зачем ты это делаешь?

– Слизняков ведь тоже должен кто-то любить…– невесело хмыкнул мальчишка.

Артур долго смотрел на него, думая обо всем, что узнал о нем за последнее время.

– Да, ты прав, Бог, наверное, самую омерзительную для нас тварь любит не меньше, чем самых прекрасных людей. Только это очень трудно…

Доминик потер рукой лоб и негромко сказал.

– Прошлым летом парень с крыши сиганул – наркоша один. Запал на меня, а я послал его, и постарался так сказать, чтоб пообидней было. Обрыдался небось перед тем, а может, и обделался, но ведь прыгнул. Потом его дружок записку передал от него. Там он так написал, мол, слизняк тоже хочет, чтобы его любили.

Мой спутник прислонился щекой к стволу раскидистого дуба, под которым оба мы пережидали дождь, и долго глядел на замок, выраставший из вершины холма. Городок у подножия этой твердыни был совсем скрыт туманом, и только башни с узкими бойницами и частые зубцы стен высились над молочно-белой округой словно поднимались они из облаков.

Человек, с которым вот уже несколько дней я делил все невзгоды путешествия, совершаемого по осенним дорогам под пронизывающим ветром, я знал едва-едва, но много слышал об этом искуснейшем певце, принять которого почел бы за честь любой сеньор. То был сочинитель самых великолепных сирвент, знаток темного стиля, не раз получивший награды на состязаниях певцов. Многие дамы рады были бы иметь такого вассала, только он ни от одной не просил поцелуя, и никто не слыхал, чтобы канцона или альба слетали с этих уст, чаще сомкнутых, чем изрекающих любезности, что так необычно для странствующего трубадура. За несколько дней нашего знакомства я так привык к его молчанию, что даже вздрогнул, услышав звук его сильного голоса, чрезвычайно приятного своим низким тембром.

– Взгляните туда, – произнес он, простирая руку к замку, – на ладонь его и на рукав дорожного платья из грубого сукна падали крупные капли. – Вы знаете историю сего знаменитого замка?

Я отвечал, что нет, хотя, признаться, слыхал множество разных историй, но об этих краях мне известно мало.

– Вот такой же туман покрывал землю вокруг этого холма, когда много лет назад барон Асбар фон Баренхафт прощался здесь со своей возлюбленной госпожой Алейсейн. Тяжело им было думать о расставании, ведь барон отправлялся в крестовый поход и вверял судьбу свою в руки Господа на этом опасном и трудном пути. В тот день в последний раз перед долгой разлукой он мог поцеловать белые нежные пальцы госпожи Алейсейн и насладиться красотой любимых глаз. Перед ним в глубокой скорби стояло создание, прекраснее которого не было на свете. Гордость боролась в ней с любовью, и в темно-зеленых глазах ее дрожали слезы, но упасть на щеки, которые нежностью своей могли сравниться с тончайшим китайским шелком, а румянцем с самой свежей зарей госпожа Алейсейн им не позволила. Долго стояли они рука в руке, и не было таких слов, какие сгладили бы горечь влюбленных в эту минуту. Они молчали, как и теперь сумерки сгущались над замком.