–Я вас не держу. Желающие могут уйти, и никого за это осуждать не буду! Да, наш бек Фузайл Максум правильно сказал, что отступление иногда благоразумно. Поэтому, кто хочет уйти за реку – да будет светел ваш путь! – наконец, тихо произнес Рамазан, чувствуя подкатывающий к горлу комок жалости к своим джигитам.

Но лишь пять-шесть человек, худых и раненых, еле державшихся на ногах, последовали за Фузайлом Максумом. Остальные же не двинулись с места, также как и тогда, когда они не ушли за Базарбаем.

Когда совсем стемнело, Рамазан, договорившись о дальнейшей связи, распрощался с Фузайлом Максумом. Он отошел в высокие горы, в труднодоступный лакайский кишлак Карагач и снова и снова упрямо готовился к сражениям.

Время шло, из-за границы вестей не было, и Рамазан разрешил своим джигитам, тем у кого недалеко были семьи, вернуться на время домой, повидаться с родными, помочь им по хозяйству на полевых работах, с условием скорого обратного возвращения.

Старые лакайцы утверждают, что здешний народ составлял когда-то единое племя, которое произошло от одного из вождей Чингисхана по имени Лакай, оставшегося жить о своими войсками между реками Вахш и Кафирниган. Время шло, века сменяли друг друга, а потомки знаменитого монгола сохраняли черты лица и внешний облик своих прародителей. Воинственность, гордая удаль, стремление к независимости передавалось им из поколения в поколение. Лакайцы были лучшими наездниками во всей Восточной Бухаре. Да и сама местность эта была создана природой так, что Лакай почти невозможно завоевать – высокие горы, опасные мшисто-белесые пропасти, ущелья, скалы, прямыми стенами вставали на пути захватчиков. При тимуридах в Лакае появилось множество самостоятельных княжеств и, хотя формально этот край управлялся беком племени Исан-Ходжа, каждый род имел собственного главу.

В конце прошлого века эмир Музаффар вел борьбу за подчинение лакайских бекств Бухаре. В покоренных краях он назначал начальниками вельмож своей фамилией, вот только свободолюбивый Лакай не желал мириться с потерей независимости.

Первый же поставленный эмиром правитель был убит. И после этого, сколько бы Музаффар не назначал беками своих соплеменников – мангытов, все было безуспешно. Население Лакая то и дело поднимало восстания, убивало ставленников эмира.

Тогда эмир поступил хитро. Он объявил правителем главу племени Исан-Ходжа и дал ему звание бия17. Старейшины племен были назначены их же правителями. Своим землякам лакайцы не подчиниться уже не могли. Только так смог, наконец, эмир Музаффар одолеть непокорный, мятежный Лакай, который позже вошел в подчинение Гиссарского бека.

Кишлак Карагач, где нашел временное пристанище отряд Рамазана, находился на юге Лакая, лежал на каменистой террасе, был скуден растительностью, пахотными и пастбищными землями. И, хотя жители его едва-едва сводили концы с концами, мир и спокойствие царили в их душах: многие районы Лакая не знали еще кровавых боев, Карагач также ни разу не испытал прикосновения железных когтей большевистской армии, и здешний воздух не был отравлен их смертоносным дыханием.

В селении было не больше пятидесяти дворов. Кишлачные дома строились из глины, без окон, крыши покрывались камышом. Во многих жилищах не было очага, костер горел прямо на земляном полу. Единственная улица, поднимаясь к центру селения, с одной стороны пре- вращалась в узенькую тропу, уходящую вниз, в долину, а другой конец дороги сбегал к маленькой, торопливой речушке. Каждое утро девушки и женщины возвращались с этой речки домой с водой в больших глиняных кувшинах, запотевших снаружи от ледяной влаги.

Рамазан быстро стал среди сельчан своим человеком. Вообще лакайцы никогда не могли бы подчиниться курбаши-чужеземцу, но предки по матери наградили его внешностью, которая мало чем отличалась от облика здешних жителей, а горное солнце и ветер довершили дело, добавив к его лицу еще постоянный, не сходящий даже зимой загар. Рамазан быстро усвоил особенности местного языка, и говорил по-лакайски не хуже самих лакайцев. Поэтому те, кто не знал его истинного происхождения, принимали его за земляка, и он стал своим среди чужих, настоящим лакайцем, уважаемым за свои знания муллой-курбаши.

Кроме того, Рамазан быстро заслужил любовь жителей еще вот чем. Обитатели кишлака, лежащего на горной террасе выше Карагача, постоянно перекрывали воду речки и отводили ее к себе на поля. Жителям Карагача иногда не перепадало ни капли, их посевы изнывали от жажды. Останавливалась мельница и, когда обездоленное селение вставало на защиту воды, между кишлаками начиналась настоящая война, в которой нередко случались даже убитые. Рамазан быстро навел в этом порядок. Ему было достаточно одного раза послать в верхний кишлак несколько десятков вооруженных джигитов, чтобы наглецы навсегда забыли о краже воды.

Рамазан остановился в доме дехканина Нияза ата, владельца мельницы и всеми уважаемого аксакала. Старый, малоречивый, всегда одетый сразу в несколько ватных халатов – летом от жары, зимой – от холода, в темно-красной чалме, пропитанной мучной пылью, он почитал особой милостью Аллаха поселить в своем доме курбаши.

Семья мельника была, по понятием того времени, небольшой. Троих дочерей давно уже выдали замуж в разные кишлаки. В доме осталась его жена, пожилая, толстая, ворчливая Шамсуннахар и два сына-близнеца – Хасан и Хусейн, которые были моложе Рамазана на три-четыре года. Они хоть и родились в один день и в один час, но были совсем разными. Хасан – высокий, худой, с большими глазами на сильно загорелом, почти коричневом лице, быстрый в движениях. Он много работал – помогал отцу на мельнице. Придя вечером домой, весь покрытый мукой, он умывался из большого медного кумгана18, ужинал и принимался за многочисленные домашние дела во дворе.

Младший, Хусейн, родившийся всего на несколько минут позже своего брата, был чуть полнее и пониже ростом. Лицо его было подернуто легким загаром, на правой щеке выделялась маленькая родинка.

Щегольские усики, всегда чистая и со вкусом подобранная одежда делали его словно сошедшим с картин Устаза Бехзада19.

Хусейн хорошо исполнял дастаны20, повествующие о славных походах своих боевых предков, эртаки21, газели Хафиза, Саади22, Омара Хайяма, аккомпанируя себе на домбре с жильными струнами и маленьким кузовом с длинным грифом. Он хорошо играл и на дутаре. Как-то очень давно в Карагач забрел странствующий старый бахши23, который остановился в доме мельника. Маленький Хусейн глаз не сводил со старика, когда тот пел и играл на музыкальных инструментах. Он упросил старого певца обучить его игре на домбре, и с тех пор кроме музыки для Хусейна ничего не существовало. Старый бахши подарил ему домбру, на которой мальчик целыми днями занимался, стараясь научиться играть и петь так же хорошо, как это делал бродячий певец.

Время шло, и Хусейн стал действительно мастером своего дела, известным певцом в округе. Его часто звали на пирушки в ближние селения и в кишлаки, лежащие от Карагача в нескольких днях пути. Хусейн время от времени ездил по окрестным свадьбам и часто привозил немалые деньги, но родители, привыкшие жить крестьянским трудом, не понимали и не одобряли его занятий. Для них, как и для других простых дехкан, музыка была всего лишь праздным развлечением, отдыхом, но никак не источником существования. Мать часто ворчала на сына-лентяя, который, сидя жаркими летними вечерами под крытым навесом, подолгу задумчиво перебирал струны домбры, отдавшись тихим, волнующим душу звукам дрожащих под его искусными пальцами струн. А когда он начинал петь, за дувалом часто раздавался чей-то сдержанный шепот, смех – вечерами к соседям Нияза ата приходили кишлачные девушки и женщины в надежде услышать пение Хусейна. Эй, бахши, – часто тихо шептали ему из-за дувала застенчивые губы, – Спой-ка еще…