***

— Ой, Лёш, — запыхавшись, Люба подбежала к Алексею, схватив за руку. — С Валькой что-то не то.

— Чего не то? Давление, что ли, опять. В больницу увезли, что ли? — взволнованно спросил он, смотря на бледную Любу.

— Да какое там. Ой, пошли лучше зайдём в квартиру, а то не пойми чего разнесут по округе.

Они зашли в квартиру.

— Прибежала ко мне, бледная, глаза какие-то дикие, ничего не объяснила, передай говорит участковому нашему — Сергею, ну, Михееву. Он сейчас там в деревне участковым. Конверт протянула, — Люба достала из сумки конверт. — Я за каплями пошла, а она из квартиры, и как сквозь землю провалилась. Куда делась? Я туда-сюда, нет её нигде. Ну, я сразу к тебе.

— Так чего ты сразу ко мне то?! — закричал Алексей. — Вот и беги скорее к Михееву-то. Вдруг чего серьёзно, а она тут лясы точит.

— Ты же муж всё-таки. К кому же ещё-то сначала?

— К нему беги скорее. Сегодня же выходной, а у тебя, у Валентина мотороллер, вот и запрягай его.

— Ой, я и не подумала, — всплеснув руками ответила она. — Пойду, действительно, пойду.

— Не подумала она, — закрывая за ней дверь проговорил Алексей.

Он в задумчивости пройдя на кухню, посмотрел на разбитую солонку на полу.

«К ссоре говорят, — вздохнув подумал он. — Вот только этого и не хватало».

Потом заметил конверт на столе, подошёл, удивлённо взяв его в руки, и, покрутив его руках, открыл и начал читать.

***

Валентина всё так же стояла на коленях у берёзы, не замечая ничего и никого вокруг. Не заметив и стоявшего невдалеке мальчика, с испугом смотревшего на неё.

— Бабушка, бабушка, там тётенька какая-то стоит у берёзы на коленях, — подбежав к шедшей по тропинке, чуть позади него, пожилой женщине.

— Какая ещё тётенька? Ты чего говоришь-то.

— Да вон там, — он махнул рукой в ту сторону.

— Ой, и вправду, — испуганно посмотрев на Валентину сказала женщина. — Болтает чего-то. Блаженная, знать. Ой, Господи, помилуй, — перекрестилась она. — Блаженная. Пойдём скорее, — она, схватив внука за руку, быстро пошла по тропинке в сторону деревни.

— Бабушка, а может ей помощь нужна?

— Да какая помощь-то. Блаженная она. Видишь, сама с собой разговаривает? Пойдём скорее отсюда. Ой, прости, Господи, — она ещё раз испуганно перекрестилась.

Через час уже вся деревня была в курсе происшедшего.

— Так, бабы, хватит орать? Ты, Евдокия, чего тут сумятицу развела? — недовольно глядя на неё, спросил председатель сельсовета Михей Дмитриевич. — Всех переполошила. Куры вон, — он махнул рукой в сторону. — и те все переполошились, носятся по всей деревни, а бабы потом передерутся, где чья курица. Ты чего тут за самодеятельность развела? Какая ещё блаженная, в наше-то время? Чего на людей панику наводишь?

— Да вон там, у берёзы. Сама видела, и Петька — внук мой — видел. Вот тебе крест, — она порывисто перекрестилась. — И он видел, дитё ещё, врать не будет, спроси у него, если мне не веришь!

— Берёза, берёза. Развела балаган. Ну, пошли, покажешь свою блаженную.

Все пошли к тому месту, где Евдокия с внуком видели Валентину. Она всю дорогу бежала впереди, оглядываясь, рассказывала размахивая руками.

— Ой! — первой придя на место вскрикнула Евдокия, закрыв ладонью рот.

Валентина лежала, не шевелясь, около берёзы.

— Кажись, померла, — тихо сказал кто-то в толпе.

— Чего померла-то сразу? — испуганно сказал Михей Дмитриевич, оглянувшись. — Может, плохо стало.

— Так проверить надо-то? Живая или нет? — опять раздалось в толпе.

— Так иди и проверь, раз смелая такая. Я чего врач? Знаю, что ли?

— За лекаршей послать надо, чего судить-то?

Из толпы вышел молодой мужчина, подойдя к ней, наклонился, потрогав шею.

— Кажись, всё. Умерла.

— Ой! — испугано произнесли несколько человек из толпы.

— Так, всем разойтись, нечего вам тут стоять, не в театр пришли, — из толпы, раздвигая руками себе путь, вышел местный участковый, Михеев.

— Сергей Петрович, чего хоть тут? — недосказав, испуганно спросил Михей Дмитриевич.

— Чего, чего, — вздохнув ответил он. — Совесть видать заела, вот и померла. Так, всё, на этом всё! Всем разойтись. Михей, ты только, как власть, всё-таки останься. Ну, и кто нашёл-то?

— Да вот Евдокия с внуком, — он показал на испуганную женщину, стоявшую чуть поодаль, прижимавшую к себе мальчика лет семи — восьми. — Живую ещё видели, её-то, — он кивнул на лежавшую Валентину.

— Ну, вы тогда останьтесь, раз так.

***

Алексей, выйдя из задумчивости, ещё раз раскрыл письмо, и снова перечитал.

«Прости меня, Алёша. Виновата я перед всеми. Перед тобой, перед Катей твоей, перед Алексеем — учеником твоим. Если бы только знал, какого это, столько лет носить в сердце правду, а сказать нельзя. Камнем лежит, правда эта, всю душу мне истрепала. Катя твоя не утонула, умерла она, как сына родила, твоего сына. Алексея, того самого. Он — сын твой. Лежит теперь она у берёзы, перед своими любимыми подсолнухами. Бабка Серафима, пригрозила мне, вот и похоронили её там, а платок специально оставили, чтобы все подумали — утопла, мол. Столько лет в себе держала, а теперь, как его увидела и перстень тот на Маше, жене Алексея, так всё по-новой и вернулось. Катя приходит ко мне, стоит передо мной, как живая. Не могу я так больше, не могу. Не даст она мне жить, как и Серафима, на даст. Не хотела я этого, не хотела. Сказала ей, что ты её бросил тогда, когда служить ушёл, а она поверила. Мне поверила. Не тебе, а мне. Разве это любовь, когда не веришь человеку? А я тебя любила. Если бы только знал, как я тебя любила. Я бы не поверила, а она поверила. Не захотела она его, ребёнка-то. Помоги, говорит, избавиться, а живот уж большой был. Не думала она о нём. Вот я к Серафиме и обратилась. Кто же знал, что так получиться? И она, Серафима, и я перепугались, вот она и решила так избавиться, а мне пригрозила. Всю жизнь живу со страхом. Серафимы уж нет, а я живу. Прости меня, если сможешь, не хотела я ей ничего плохого. Думала уедет куда, а мы с тобой будем, а видишь, как всё вышло? Расскажи Алексею всё. Он должен знать, кто ты для него. А меня прости, не держи на меня зла, глупая была, любовь к тебе мне весь разум затмила. Если сможешь, прости. Серафима — тётка Алексея — всё тебе расскажет, где его нашли, и про свекровь свою. А я так не могу больше. Не дадут они мне жить. Да и камень этот не даёт дышать спокойно, давит на сердце. Прижал меня к земле, вздохнуть не могу. Дочерей поцелуй за меня. Пусть на меня зла не держат. Прости ещё раз и пусть он — Алексей — простит меня и зла не держит».

Он оторвался от письма, грустно посмотрев в окно.

— Вот оно как, — только и смог сказать он, и опять задумался.

«Что же вы, девки, натворили-то?» — вспомнив Валентину и Катю, подумал Алексей, и, положив письмо в карман, выйдя из квартиры, поехал в село к Алексею.

***

— Эх, Катя, Катя, — сидя у могилки Кати, вздохнув, сказал Алексей. — Что же ты наделала? И себя сгубила, и сына не пожалела. Как же так? Любил ведь. Ей поверила, а мне нет, значит? Катя, Катя. Цветы вот принёс, — посмотрев на букет полевых цветов в своей руке, сказал он. — Не обессудь, не тебе одной. Валентина, хоть и тоже виновата, но всё ж таки жена мне, дочери у нас с ней. Её не вычеркнешь. Вот как жизнь сложилась. И сама покой только сейчас нашла, и Валентину забрала. Подсолнухи тебе принёс, — Алексей посмотрел на подсолнухи, лежавшие на свежем холмике. — Твои любимые. Пойду я. Всё тебе сказал, что хотел. Пойду. Спи спокойно, за сыном я присмотрю, теперь уж не оставлю.

— Здорово, Алексей, — остановил Валькова Иван. — Ну, как ты? Перезахоронили, значит? Чего сказали-то, ну, про неё и Валентину? Чего умерли-то?

— Перезахоронили, как и полагается. Да кто знает, от чего Катя-то умерла. Валентина письмо перед смертью написала, что бабка Серафима в смерти виновата, а что, да как… Кто знает? А у Валентины — инсульт, врачи сказали, — вздохнув, грустно ответил он. — Вот на кладбище ходил. Видишь, как всё.