Подняв на Грега глаза, ждала, что он, возможно скажет что―то, отчего мысли перестанут бегать в таком хаотичном беспорядке. Или хотя бы кивнет. Но он просто молча, словно застывшая статуя, смотрел мне в глаза, и я слышала, как тяжело дышал.

Отведя глаза, направилась к сестре. Наверное, только полная идиотка не поняла бы, какое смятение сейчас испытывает мужчина, вопрос которого так и остался без ответа.

Был огорчен? Раздосадован? Да, это можно было без труда прочесть по его лицу.

Но вот я… мои чувства были совершенно иными. Я ощущала… облегчение. И мысленно благодарила того, кто захотел видеть меня именно сейчас.

Около поворота на мгновение обернулась ― Грег стоял на том же самом месте, обратив взор к океану и запустив руки в карманы. Я всё ещё до конца не понимала, что чувствовала к этому мужчине, лишь знала, что «дыма без огня не бывает». Когда он находился рядом ― её сердце переставало болезненно ныть. Оно успокаивалось. И просто билось. Может быть, именно это мне и было нужно? Спокойствие.

Скользнула пальцами по перилам пирса, а затем повернула.

Приближаясь к дому, всё явнее ощущала внутреннюю тревогу.

Кто хотел поговорить со мной? И о чем?

Моя семья была со мной. Знакомых, которые бы знали о том, что я в Лодердейле, у меня не было, кроме, разве что, моей помощницы Кэтрин. Но она бы позвонила прежде, чем приехать.

Может быть, Элли смогла отложить свои дела и вырваться хотя бы на денек?

Нет, тогда Мэнди вела бы себя иначе.

Подняв голову, сразу же заметила человеческий силуэт. Дерево закрывало обзор, да и было уже достаточно темно, но в том, что передо мной стоял мужчина ― сомнений не было никаких. У него была широкая спина и руки… он сунул в карманы брюк.

Замедлила шаг, пытаясь понять, не обманывают ли меня глаза: рубашка… я узнала бы эту вещь из тысячи самых похожих, самых идентичных. Узнала бы лишь потому, что своими собственными руками вышивала Его инициалы на ткани левого рукава. Инициалы, которые теперь смогла отчетливо разглядеть.

Инстинктивно вцепившись пальцами в кору дерева, выдохнула, вместе с воздухом выпустив наружу какой―то странный звук, отдаленно похожий на короткий стон.

Фигура замерла, а затем медленно повернулась.

Двадцатью годами ранее

Сегодня стоял самый холодный день января ― солнце совсем скрылось, поднялся практически северный ветер, на землю падал снег. Даже одетый в теплое пальто, шапку и шарф, я всё равно чувствовал, как тело прошибает озноб.

Руки были ледяными и дрожали, глаза щипало ― они болели, как никогда, ― а ещё было невероятно трудно оставлять их открытыми.

Раньше я любил, когда выпадал снег ― это означало, что наступила пора веселья и развлечений. Игры в снежки, катание с горок, лепка снежных фигур… ― это было незабываемой частью зимы, но не самой лучшей. Не самой ценной и дорогой.

Каждый день с замиранием сердца, сидя у окна в своей комнате я ждал свою маму.

И когда улавливал знакомый звук и видел подъезжающий к особняку красный автомобиль, быстро сбегал вниз и, кое―как накинув на бегу куртку и шарф, несся к женщине, которая была для меня важнее всего на свете.

Обхватывал её талию, прижимаясь к теплому материнскому телу со всей возможной любовью и ощущал, как родные руки с такой же отдачей обнимают в ответ.

Она опускалась на корточки: целовала мои щеки, нос и лоб своими слегка прохладными губами, а затем мы вместе падали в сугроб, звонко, искренне смеялись и смотрели на чистое синее небо.

Мы делали снежных ангелов, рассказывали друг другу, как прошел наш день, мечтали изменить мир, а затем несколько минут просто молчали. Именно эти моменты были так невероятно бесценны, именно их я так бережно хранил в своём сердце, и именно благодаря им чувствовал, что обязательно сумею сделать мечты явью.

Чувствовал.

Раньше я любил, когда снег укрывал всё вокруг, но теперь мне хотелось кричать, чтобы он остановился, чтобы прекратил падать и оставил нас в покое. Чтобы перестал отдалять нас друг от друга с каждой секундой всё сильнее.

Моя мама… моя любимая мама теперь лежала там, в холодной и мокрой земле, её глаза были закрыты, а сердце не билось. «Она ушла в лучший мир» ― такими словами отец объяснил мне, почему моя мама больше никогда не сможет меня обнять.

Почему больше никогда не прижмет к своей груди, не поцелует в лоб и не скажет, как сильно любит. После этого всё изменилось.

В одно мгновение красота зимней поры, её проказы и развлечения стали казаться маленькому восьмилетнему ребенку обыкновенной иллюзией. Выдумкой. Жестокой и мучительной. От неё в груди теперь долго и невыносимо жгло. Так невыносимо, что хотелось заставить и своё сердце больше никогда не биться.

Тогда, в тот самый день, я впервые узнал, как выглядит боль.

Моя пятилетняя сестренка тихо, чтобы не нарушить покой вокруг, плакала на руках у экономки, ― она ещё хуже меня понимала, куда и почему уходит наша мама, но чувствовала, что больше никогда её не увидит. Никогда не ощутит её тепла, не услышит убаюкивающего голоса. Её всхлипы стали громче, и, не выдержав, она резко уткнулась носом в шерстяное пальто. Ласковые руки обняли девочку и сильнее прижали к себе.

Отец стоял впереди всех, около самой могилы и, слушая, как священник читал молитвенник, опустив голову, наблюдал за хлопьями снега, укрывающими слой сырой земли. Этот мужчина не плакал. Ни разу с той минуты. И он так же не проронил ни единой слезинки сейчас. Здесь. Его глаза были пустыми, ничего не выражающими, но спокойными. Такими спокойными, словно совершенно ничего не произошло. Словно это была просто очередная трудность в его жизни, которую он может решить и решит с помощью денег и власти.

Почувствовав внезапный прилив злости, я напряг скулы. Сердце готово было вот―вот разорваться от мучительного огня внутри, а ноги ― понести меня вперед.

Я хотел бить этого человека в грудь. Бить до тех пор, пока он не заплачет. Пока не докажет, что чувствует хоть что―то. Пока не докажет, что в этом нет его вины.

Пальцы уже начали сжиматься в кулак, но маленькая и теплая ладонь, внезапно скользнувшая в мою холодную и слегка дрожащую, заставила боль внутри притупиться. Гнев исчез, не оставив после себя и следа. Словно его и вовсе не существовало.

Медленно повернув голову, столкнулся с большими, карими глазами. До боли знакомыми. В них не было сожаления. Не было сочувствия, излишнего сострадания или неуместной в этот момент жалости. Они смотрели с нужной мне сейчас толикой горечи, но вместе с тем с пониманием и невероятной силой ― пока ещё не постижимой, ― силой, которая каким―то невероятным образом сумела сдержать и посадить на стальную цепь безжалостного, беспощадного Зверя, который в этот день родился в невинной душе.

Эти глаза усмирили Его. Приручили. Но лишь на время. Потому что, однажды ощутив терпкий вкус свободы, Тьма ни за что не остановится, пока не завладеет всем: и душой, и телом, и сердцем, и мыслями. Пока не погубит и не растопчет всё, что несет жизнь и любовь.

Пока не отнимет самое дорогое.

Пока окончательно не уничтожит свет.

Наши дни

Подавил непрошенные воспоминания ещё одним мощным ударом топора.

На этот раз он стал последним ― «великан» накренился, а затем с шумом рухнул на землю. Очередное срубленное дерево. Очередной день, так похожий на все остальные.

Очередные мысли, словно водоворот, раз от раза пытающиеся затянуть меня обратно в прошлое, из которого я так долго выбирался. Но так и не понял… выбрался ли?

До боли знакомые руки подняли перед лицом ёмкость с водой. Я ненадолго задержал взгляд на женщине, которая занимала в сердце такое особенное место, а затем подвинулся ближе и сделал несколько больших глотков. Меня так долго мучила жажда, что, дорвавшись, наконец, до воды, я практически целиком осушил кувшин.