– Парни, надо выпалить «раз-з» – и краник в исходное. А кто на третье «зе» покусится – завтра пролетает. Ни моги плутовать!

Раньше для нижних чинов баталер старался. Проще выразиться – виночерпий. Не проштрафился – подходи к чарке. Опосля принимайся за наваристые щи. Флотский – государев человек. Лих, чуть должно придурковат, сметлив. Знакомит с великой державой в портовых драках. За неимением войны тузит бриттов, французов, голландцев. (О немцах и их марине долго не слыхивали). А известные пусть ищут кабаки для поколоченных. Пока не покинет пирс щеголеватая громадина под андреевским флагом, не расхаживать там петухами. Железное соблюдалось правило. Имперское!

Ревностно, истово служили. Поди, тосковали обсохшими на берегу. Непьющие скряги, накопив по гривеничку, заделывались крутыми в какой-нибудь Ершовке. Но и те не мошной гордились, а тату якоря на кулачище.

Тишь да гладь. «Переделыватели» мира ещё бегают в штопаных пейсах. Повзрослее – мухлюют в лавчонках. Гимназист Ульянов – кудрявый зубрилка. В коварном Лондоне подумывают печатать марксовы идейки кириллицей.

Довольно ознакомительного отступления. Очень мучит любопытство: насколько хватит печорских? Кто подвёл? Могло ли быть по-другому?

Следующий обед прошёл гладко отлаженным. Даже старпом пожаловал, что никогда не случалось. Пофиг сон. То-то! Теперь все в истинном меридиане. Греются настроенческими искорками, на сухую никак не высекаемыми.

Новые сутки. С погодой везёт. Достаивается детская вахта. Начало ожидаемого с минуты на минуту. Однако ж, какова досада! Оказывается, он – мастер – не первый! Розовощёкий медик на опережение припёрся. Всякий бы просёк: док Серафим в поддатии. Глазки его замаслены. Морденция кривится глупой нипочёмностью. Поэтому на кэпа уставился, словно на забавного пациента. И давай фамильярничать.

Неуставной перебор подействовал ушатом из болота. Мастеру ли молча сушиться? Как-никак из нервных военных мальчишек. Вкусил жестянку жизнь со всех сторон. Выражениями пользовался любыми. К примеру, госпитальных калек.

– Ты! Ты! Помощник смерти! Штопаная клизма! Вон, бездельник водниковский.

Разное восприятие помешало обоим определиться окончательно. Хитроватый со студенчества, Серафим не желал отклеивать зад. (Недаром в будущем главврачом поликлиники заделался и дочь Причерта[8] окрутил).

Обязанный безраздельно властвовать, кэп потаённо кипел нутром. Кают-компания полнилась с заметным оживлением. Прежде всего – стаканы под краник. Тусклой охрой проявилась в них братская влага. В силу отечественной привычки командиры изволили чокаться.

– Полагаю, доктору довольно. Разве компотику ему по состоянию. Впредь вести себя серафимово.

Капитанская прилюдная язвительность вынуждала к ответу. Пусть и жалким лепетом во спасение подпорченной чести. Щёки дока окончательно раскрасились. Голоском вместо куда-то подевавшегося настоящего: Сорока-ворона кашу варила. Сорока-ворона деток кормила. Первому дала – он воду носил, Второму дала – он дрова рубил, Ну и так далее. А ты, шестой, у ворот постой.

От защитной считалочки лопнула последняя выдержка.

– Помните, я всех предупреждал. Решение всегда за мной.

Не потерплю разведения пьяни!

Собственный рык побудительно стегнул к действиям, горячему разносу. Мастер сбесившимся барбосом кинулся в столовую команды. «Ё-ё!!!»

Явно закосевшие рожи боцманского кружка подсудобили гневу.

– Что ж вы, братцы, свинячите?! Такой(!) обычай в дерьмо слили! Сейчас же снять бочонок!

Не выкурились на сытое сигареты, а уж злополучные пузанчики под арестом. И в весьма надёжном месте, какова лишь одна каюта капитана.

Никто не ворчал, не бичевал словесно виновных в повторной гибели воскрешённой «чарки». Понимали: с допущенной затравкой бороться невозможно. Всё равно бы прокололись не сегодня, так завтра. Самое большее – к банной субботе.

Старшие смирились с крушением веры в человечество. Может, оно и к лучшему? По крайней мере, в 1 1-20 звякали бокалы. То приязненно чокались кэп, дед и примкнувший к ним помполит. Позволяли себе трёп достойный морских джентльменов. «Ну, пора!»

Мажорная троица спускается палубой ниже. Створ дверей кают-компании. Наиточнейшее появление! Слоёные приветные словечки отзываются восхитительной увертюрой в душе буфетчицы. Усугубительно, по чувствованиям Зины, в неё впрыгивает волнительная дрожь. От любого взгляда эталонных мужиков томно груди.

Жаль бабёночку. Воплощённая мужественность отвергает шуры-муры. Штучные люди – тайный промысел Божий.

Неуклюжую «Печору» часто канали шторма. Гавриловича же – множество отчётов по силовой установке. Закончит очередной, – скривится. Будто возразит председателем комиссии на защите дутого диплома. Хана цифири. Неисправимый романтик поднимается в рубку. Осмотревшись, сказанёт там:

– Клянусь Одессой и деревней Лапоминкой[9], упоительно у вас!

Обозримая разгульная даль подчинит его целиком. Разбудит восторг, подсунет любимую картину:

Низко стелет дым к норд-осту трёхтрубный крейсер. Серебряные верхушки волн дотягиваются до баковых орудий. Презирая восемь баллов, на шкафуте отбивали трёхкратные хмельные склянки…

P.S. К исходу того года под любыми предлогами рванули с «Печоры» мотористы, механики. И было с чего. Глушил их дикий шум «сапогов». В машине потная жарища, вроде как бороздят экватор.

Кому полагалось держать народ, протащили два решения:

1. От такой-то температуры наружного воздуха машинёрам выдавать вино. Ну и шефу, поскольку камбуз аккурат над адом по-французски.

2. Ни в какой каботаж, ни даже в ближнюю Арктику по чистой воде не посылать. А всё налево, налево, налево.

Рвать когти стало глупо. Здоровье? Пусть-ка оно потерпит. Ещё как славно держаться в кильватере лучшей традиции!

Вот так-то Гаврилыч, его нижняя команда слились с военно-морской историей России навечно.

– Больно помрачительной на удивление кажется история. Однако ж случилась. Сейчас, за зелёным ветеранским чайком, от неё веселеешь. А припомнить себя тогдашнего – кирдык всякому позитиву. Ну да будет томить. Расскажу. Добрый мой приятель Николай Котков уселся поудобней на кухонном стуле. Спеша, по компанейской вежливости, допил поместительную кружку. Бойко стрельнул глазами как пред удачной шуткой и… начал. – На якорной стоянке у Диксона ждали мы ледокола. Известное дело: караван в дальние севера собирается не вдруг. Неопределённость нашего состояния устаканивала ясная, слегка тёплая погодка. Прикинь, редко-таки навещающая пропащие арктические закоулки.

Раз за вахту убеждался по пеленгу: хорошо ль держит якорь? Исполнив пустячное, тут же решал: довольно с меня. Короче, торжествовала благая дрёмно-нудная скука.

С расслаблением боролся лишь начальник радиостанции Комаров. На поле умного заведования не обошёл и причтённый к нему локатор. Надо полагать, не зряшно. Нравилась питерцу работа на самом виду. Там-то лучшими послеобеденными часами жертвенно морщил лоб. С явными мыслями в очах похаживал в располагающей просторности мостика. Про удовольствие от картин обозрения сверху, полных суровых красот, и говорить нечего. Вдоволь насмотревшись вдаль, осознавая свою избранность, разворачивал складные листы техдокументации. Сопел над ними и то по-особому.

Когда жданьё перевалило за девятые сутки, нами распорядились: «Прибыть в такую-то исходную точку сбора каравана».

Выбрав хитрым подходцем всю возможную слабину, Комаров отстал от лампового старинушки «Дона». Последнее, что сотворил великий умелец – перещёлкнул боковой тумблер из положения «по норду» в другое: «по курсу». Мне вот так, дескать, больше нравится. Сами будьте с усами. А я на чай.

Была и более тонкая причина его поспешания. Солидный дядька путался с буфетчицей. От температурящих своих гормонов даже вёдра помойные выносил. Всегда желал опередить её заглядывание в каюту с воркованием: «пожалуйста на-а…» Договорить же получилось: «Не зажимай, охальничек, ты мой».