Мелькнули последние оборванные мысли:

– …помолиться бы… слова связать… крестика нет… Тщетно: волю разбил паралич. Беззвучно заплакал от невозможности быть собой. Видеть от слёз перестал. Пружинная сетка кровати прогнулась с крайчика. Жалким трусом я провалился в беспамятство. Сознание вернулось, когда она легко привстала. Видение то ли уходило, то ли вплывало в свой тайный мир. Лежал в полном отпаде, с признаками случившегося интима. Нет, нет, не снилось. Впрямь весь зарёванный. В трусах липкость. Скорее, скорее бы утро!

Парочка ожила. Снова Нюрка заохала. С натурной реальности замечательно приободрился. Когда те встали, Саньке сразу о вахте напомнил:

– Соображай на скорости. Некогда антимонию разводить.

С восьми твоя.

Грубый простак витязем подпоясался – и к выходу. Нюра семенила за нами до калитки. Всё так же извинительно старалась заглянуть в глаза.

– Приходите. Оксана вам понравится. Давече заметила: имя прочитали. Порча это. Бабы со зла в лагере насильно накололи. Вовсе не так меня зовут.

Остановилась жалкой, потерявшей себя. Слова утешения, каюсь, погордился, не обронил. А с Саньки вообще никакого спроса.

Опять почавкали по грязи, больше всего радуясь свету. К этому примешивалось великолепное ощущение – живой!

Катили на первом, почти пустом, автобусе. Не удержался – спросил Александера:

– Ничего тебе там не показалось?

– Ить ведь. Один раз проснулся, почудилось, зайти, што ль кто должен. Вспомнил про поленья у печки. Не впервой – отобьюся. Тут Нюрка навалилась сиськами. Снова досып.

Каков счастливец! О своём же смолчал.

Палец с гулятельной ночи сразу зажил. Что же выходит? Неужели… Развивать дальше мысль становилось как-то не по себе. Про близость с ведьмочкой никому не рассказывал, заранее зная: обхохочут. Думалось и так и этак. Откуда они во всей красе Гоголю были ведомы? В таких ли местах только им водиться? Решил отложить умствования до зрелых лет…

В море – будто всё заново. Гитару настроил. Сыграть попробовал. Пострадавший палец срывался со струн. Прижимать их как положено ему уже нечем. Ладно. Сойдёт брякать за печкой.

Распахнул рундук – запах кислый. Ба! Отборные лимончики, кои хотел посылкой старикам отправить. Времени не нашёл. Честнее сказать – забыл. Через иллюминатор от гнилья избавился. Раздосадовав на себя, захотел на сукиного сына посмотреть. Зеркало показало обычный вид с ушами.

Всё равно сукин. Причесался и вышел в почти такие же виноватые люди. Курилка обсуждала херсонскую стоянку, поминутно взрываясь смехом. На той весёлой волне душа пришла в равновесие. Да тем и утешилась.

Догляд Ерёмина, ретивого третьего штурманца, застал врасплох. Списали меня с матросом Морозовым за ночную самоволку в Болгарии. Так засыпаться! Невезуха полнейшая. Забавно: у капитана фамилия Запорожец. В вольном переводе: гуляй не хочу. Где связь причинная? Да на виду лежит диванной подушкой.

Ясный счёт: ангел-хранитель, обидевшись за крестик, на время отошёл; не зря теплоход назывался «Воркута»; ведьмочка просто так не приласкает. Что чуть покалечился – тоже до кучи. Стало быть – поделом…

Целый год меня, как гнутый ломик, кадровики выправляли. Сначала кочегаром сдали в прачечную больницы «Семашко». Потом на полувоенное гидрографическое судно «Крильон». Оказалось, козодёр пароходский в сравнении с их особями – румяный пятёрочник. Затем ремонт на «Кузнице» «финна» пережил.

Короче, трудом и годовым терпением новую характеристику заработал. Опять жизнь колесом покатила…

Признать надо: кое в чём советская власть нынешние времена опережала. Например, только заикнись про желание съездить отдохнуть. Пожалуйста, во все приличные края ещё необщипанной страны.

Меня, отпускника, просто выловил в кадрах профсоюзник. Там же, в коридоре, навязал почти бесплатную горящую путёвку в Юрмалу. Июль месяц, синь залива, воздух из настоя сосен и моря. О, дальше не буду. Кроме, кроме… хвоста херсонского приключения.

Курортная жизнь без романчиков невозможна, даже если кто поклянётся в непорочности. На тот счёт никогда не запираюсь. Знакомство на танцах в чужом санатории бурно переросло в нечто. Сбор, составленный из гуляний, обниманий и того, на что сейчас подумали, слаще ликёра.

Вот променадничаем как-то с рижанкой Людой по живописным местечкам. На душе беззаботность, птички щебечут, речушка Лиелупе дремотно течёт. Истинно золотое времечко!

Подружка при всех неотцветших женских достоинствах. Недаром ей в плен сдался. Хорошенькая умница пыталась заново судьбу устроить. Потому пробовала всякие варианты. Впечатлений о мужиках скопила предостаточно. Особенно нравилось над нашим братом посмеяться. Одну потешку мне выдала:

«Послушай-ка, что один прикольный лётчик рассказал. Снял он в Булдури дачу старую на лето. Семью решил везти не сразу, а одному пока пожить. Обустроиться надо – так от жены отвязался. Сам же в первый раз задумал подлянку: адюльтер. Создал гостевой припасец, нагладился и в ресторан «Лидо» за красоткой двинул. Не повезло ему, был в тот вечер перебор желающих. Обескураженный, поддатый, добавил ещё с припасённого и, как был во всём, завалился».

Дальше слово в слово пошла моя история…

Одно уловил: шалуньи любят парадно одетых, избежавших греха разборчивых сударей. И водятся они повсюду. Больше про то, кроме Санькиного «ить ведь», сказать нечего.

На этом свете стесняйтесь невозвращённых долгов. Лично меня огорчают долги памяти. Все они носят собственные имена… – Как звать? – Витя. – Фамилия? – Рохин. Мент образца 42-го года обмакнул перо, занёс ручку над четвертушкой серой бумаги. Писать протокол расхотелось. Да и что можно вывести по поводу спёртой у торговки-«кукурузницы»[2] шаньги? Не хватало ещё при малограмотности описывать экс, шляющихся после школы пацанов. Другое дело – дохляк-одиночка. Понятно и кратко. Имеющий бронь был нежалостлив, однако вникал: почти прозрачный малец, даже куснуть её не успел. И как-то ловко дал себя захапать, когда хотелось выхватить пионера покрупнее.

– Вали, шкет, и больше на Поморской и базаре чтоб не видел.

Широкая половица, где переминался Витёк, вмиг опустела. Прежде чем задать стрекача, с выпрыгивающим сердечком, осмелился приоткрыть дверь в несвободу и крикнуть:

– Спасибо, дяденька!

Резвые ноги сами вынесли на Павлиновку. Эх, встретить бы ребят с той шанежкой! Хотя и понималось: съели на бегу. С подкатившего рабочего трамвая со шпалами свистнули. Эти из другой компашки нелюбителей делать домашние задания.

– Айда фашистов пинать!

Отказаться от такой редкой радости невозможно. Запрыгнул на ходу.

– Только две улицы, тётенька.

Какое там две! Катили почти до Кузнечихи. А там по наплавному мосту быстрёхонько к соломбальской площади. Мальчишек – что воробьёв подлетело. Тусуются, ждут. У углового макаровского магазина, где поворачивали на Сульфат колонны пленных, происходила законная сатисфакция.

Вот и на этот раз серый охраняемый строй завернул вправо, и тотчас в излом его устремились храбрые русские мальчишки. Пусть этак, но сразиться с врагами «крест накрест». Рванул и Витя, только душа подвела. Не вовремя вспомнились тихо умершие с голода соседки, покалеченный на фронте добрый дядя Костя и многое другое, за что им век не расплатиться. На бегу навернулись слёзы, помешали прицельно пнуть больнее. По неписаному закону от конвойных второй раз квитаться не полагалось.

К зиме многие кибальчиши с голодухи ослабели. От городских только Витька с корешком подтягивались. За всех сражались соломбальские. Но однажды своей войны не получилось. В ненавистной подошедшей змее виднелись молодые женские, а то и девичьи, лица. Это шагали живые остатки «воздушного моста», которым Гитлер собирался подбодрить окружённую под Сталинградом армию. Фройленс-пилоты и бортовые стрелки имели несчастный, трусоватый вид. Мальчишеская честь удержала на месте всех.