– Ну, так как? У тебя есть дети? – буквально кожей ощущаю его испытующий взгляд, цепляющийся за меня репейником.

– Дочь, – только и могу выговорить я осипшим голосом, поднимая голову и смотря на него через мутную пленку слез.

– Ого! Ты не говорила, что у тебя есть дети! – тут он осекается, видя мои мокрые глаза и щеки.

– Вернее… была, – пауза. Каждое слово дается с трудом. – Дочь. Ей было, как тебе сейчас… – слезы бегут все быстрее.

– Если не хочешь, можешь не говорить, – его голос вдруг наполняется тревожными нотками, но становится мягким и немного испуганным. – Поверь, я все понимаю.

Он подходит, присаживается рядом и бережно обнимает меня за плечи. Так по-дружески. Стена рушится, и меня прорывает. Слезы текут без остановки, в груди сдавливает от боли с такой силой, что нет ни рыданий, ни всхлипов. Легкие опустошены, и звукам в них просто нет места. Делаю вдох, и у меня словно все взрывается, в самом центре губчатого органа.

Все это время Карл не выпускает меня из объятий, гладит по голове и целует в макушку, едва касаясь волос и заботливо откидывая в сторону прилипшие к щекам мокрые пряди.

– Может, пришло время выговориться? – после продолжительной паузы спрашивает он, когда я немного успокаиваюсь.

– Возможно, – отвечаю, слабо пытаясь отстраниться. – У тебя есть что-то крепче кофе?

– Водка, бурбон, бренди? Или, может, еще покурить?

– Виски есть? – голос предательски дрожит.

Он согласно кивает, идет к бару, берет массивную хрустальную бутылку, открывает ее с гулким хлопком и наливает в гладкий квадратный стакан.

– Это случилось полгода назад, – начинаю я, когда стакан перекочевывает ко мне. До боли нервно тяну мокрые пряди каштановых волос свободной рукой. Кажется еще немного и я вырву их вместе с кожей. Собираюсь, делаю большой глоток пряной жидкости и удивляюсь, как мягко он пьется. – В тот день, я чуть дольше задержалась на работе и вернулась домой после занятий на час позже обычного. На тот момент я работала в другой школе, совсем в другом городе, – вынужденная пауза.

Вдох. Давлю очередные слезы и заглушаю всхлип виски.

– Меня тогда задержала проверка сочинений, и я позволила себе засидеться на работе ровно настолько, чтобы вернуться домой и приготовить ужин к приходу мужа. До сих пор не могу простить себе, что мое сердце не екнуло и не подсказало ничего. Оно молчало. Ни беспокойства или еще какого-то предчувствия. Совсем ничего. И теперь, каждый раз, стоит только закрыть глаза, я вижу перед глазами картину: вот открываю дверь ключом, и меня встречает затаившаяся в темноте тишина. Я зову Киру по имени, но она не отзывается, – очередная пауза.

К горлу подступает ком таких размеров, что я не могу выдавить из себя ни звука. Пальцы до предела сжимают хрусталь, будто пытаясь раздавить его. Глубокий вдох и противный липкий ком катится вниз.

– Первым делом я пошла на кухню, посмотреть, не оставляла ли она мне записки. Ничего не найдя, заглянула в ее спальню. И только в этот момент меня охватило какое-то смутное беспокойство. Тут я заметила, что из-под двери ванной горит свет, и снова позвала ее по имени. Но, в ответ мне в уши настойчиво лезла звенящая тишина, – снова пауза. Меня начитает тошнить. Давлю в себе рвотные позывы. Глушу рыдания очередной порцией виски, и стакан танцует в дрожащих руках. – Холодок страха пробежался тогда по спине в предчувствии беды. До сих пор помню это чувство в позвоночнике. На ватных ногах добравшись до двери, резким движением распахнула ее. И вот там я и увидела Киру. Мою девочку. Мою драгоценную малышку. Мое сокровище… – вновь всхлипываю и замолкаю.

Молодой человек достает из тумбочки платок и протягивает мне, затем опускается на колени и усаживается возле моих ног, прямо на ковер, сворачиваясь вокруг подобно огромному коту.

– Она лежала в ванной. Практически полностью погруженная в воду. В это темное багровое озеро посередине белой керамической пустыни. Вода была такой темно-красной, что в глубине с трудом просматривались очертания ее тела. Только бледное, как фарфоровая маска личико в обрамлении каштановых волос, покоилось на самом краешке фаянсового бортика. Кира казалась такой безмятежной, такой умиротворенной, будто просто спала, – слезы текут по подбородку. Собственный надтреснутый голос заставляет вздрогнуть. – И если бы не ее иссиня-белая кожа, не этот бордовый цвет воды и щедрые мазки крови на краях, я бы так и подумала.

Нервно сжимаю зажатый между пальцев платок и терзаю его, не зная, куда деть руки вдруг ставшие чужими, совсем не находя им места.

– Все остальное выглядело таким обычным, обыденным, будто ничего и не случилось. Бутылочки с шампунями и гелями все так же стояли на полке. Ее домашние вещи, как обычно, висели на вешалке рядом с полотенцем. Но все это выглядело таким неестественным сюром. Кажется, я пыталась кричать. Знаешь, такое бывает, что, вот ты хочешь крикнуть, а ни одного звука не можешь произнести, кроме слабого писка. На этом немом звуке я потеряла сознание. Очнулась, когда вернулся муж. Бывший. Он нашел нас обеих в ванной. Дочь, лежащую в остывшей багровой воде и меня, рядом. На полу. Без сознания. Как он признался позже, сначала он подумал, что, найдя ее, я умерла на месте. Иногда так жалею, что этого не случилось на самом деле. Ведь это я виновата в ее смерти! Понимаешь, я! Если бы в тот вечер я не задержалась на этой чертовой работе, она сейчас была бы жива. Жива, блядь! Как же я ненавижу себя за это! – завывания окончательно прерывают словесный поток.

Карл сидит тихо и просто гладит мои колени, не говоря ни слова. Мысленно благодарю его за молчание и возможность выговориться.

– Никогда бы не подумала, что моя девочка может покончить с собой из-за несчастной любви вот так, разрезав себе вены. Не поперек, как это делают многие неумелые подростки. Раны были нанесены так, словно Кира точно знала, чего хочет. Разрезы тянулись вдоль предплечий от запястий, почти до самых локтей, и были такими глубокими, что когда ее вытаскивали из воды, между сморщенными краями распоротой кожи были видны обескровленные мышцы. Не знаю, зачем я настояла присутствовать при этом моменте, но тогда я плохо соображала, и это казалось мне таким правильным.

Сил держаться больше нет, и рыдания вырываются наружу. Не знаю, сколько сижу вот так, размазывая влагу по горящим от соли щекам. Когда слез больше не остается, и я чувствую себя практически опустошенной, пользуюсь платком по назначению и продолжаю бесцветным голосом:

– На дне ванной, возле бедра Киры мы нашли опасную бритву. Старую такую, раздвижную с перламутровой ручкой, которой муж брился чуть ли не каждое утро. Я так сильно ненавидела эту штуку и много раз просила выбросить эту гадость из дома, от греха подальше! Даже имя ей придумала: тихая машина для убийства. Словно чувствовала, что однажды эта заточенная сталь все-таки напьется крови. Эта бритва, из-за которой я потом долго обвиняла в случившемся бывшего, всегда пугала меня. Черт, мне было страшно даже смотреть на нее и казалось можно порезаться, лишь взглянув на ее серебристое лезвие.

Снова истязаю промокший хлопок платка, тянусь за стаканом, стоящим рядом на кровати, и допиваю виски, не чувствуя ни вкуса, ни запаха.

– Рядом, на стиральной машине мы нашли записку. На небольшом, аккуратно обрезанном белом листе бумаги ее рукой было написано: «Прости, мамулечка, если причиню тебе много боли, но я больше не могу выносить все это». Больше ничего. Сначала мы с мужем думали, что ей кто-то помог, но вскрытие показало, что она умерла от нанесенных себе ран и потери крови. Наркотиков и других лекарств обнаружено не было. Она сделала это сама! Сама, понимаешь?

Молодой человек смотрит на меня щенячьим взглядом, кивает и трется гладковыбритой щекой о мои колени.

– Как? Как это возможно, чтобы такие молодые и прекрасные уходили из жизни так рано и тем более, добровольно? Почему бог допускает такое? Почему я не смогла предвидеть этот поступок?