Лишь шипение кофемашины разбавляет это тягостное молчание. Вздыхаю почти с облегчением, когда он, наконец, продолжает.

– Мне кажется, ты слишком напряжена, я бы даже сказал: зажата. И все, чего я сейчас хочу, чтобы ты просто немного расслабилась. Чисто в лечебных целях, не более. Клянусь!

– Откуда она у тебя? – этот вопрос кажется мне вполне резонным.

– Вообще она не моя, а отцовская. Иногда он покуривает ее, думая, что я не знаю. Но я давно уже не ребенок, и все вижу, хотя отец и считает иначе, и даже не замечает, как я порой утаскиваю из его запасов для себя на пару косячков.

Нехотя, но все же соглашаюсь на одну затяжку. Чувствую, пришло время пробовать что-то новое и открываться неизведанному. Почему бы и… да! Карл достает косяк, раскуривает его быстрыми мелкими затяжками, и передает мне. Я затягиваюсь и… сначала в легких происходит взрыв, а потом резкое сжатие до размеров грецкого ореха. Гортань обжигает огнем и испепеляет до невозможности вздохнуть. В некоторой степени это даже пугает. Громко и дико захожусь в кашле, как самый преданный с самого детства фанат крепкого табака.

– Что это за дрянь? – приходится буквально выдавливать из себя слова между приступами обдирающего горло кашля. – Не так я себе представляла первый накур, или как оно там правильно называется? Чуть легкие не выплюнула.

Он прыскает смехом, безрезультатно пытаясь заглушить хохот рукой сжатой в кулак.

– Нет, вы только посмотрите на него, я тут чуть ли не отплевываюсь легкими, а он еще и смеётся! – почти обиженно, но в то же время язвительно, говорю я. – Смешно ему, видите ли. Засранец ты мелкий!

Сквозь тающие клубы дыма смотрю на бешеную пляску чертей, танцующих джигу-джигу в глазах молодого человека. Карл смеется, но как-то по-доброму, по-дружески что ли. Я начинаю посмеиваться вместе с ним! Это так заразительно. Смех заразителен. И чудесен. В голове появляется приятная легкость, как после изрядной доли алкоголя, только без опьянения и ватности. Делаю еще одну затяжку. На этот раз мне удается задержать дыхание на полминуты. На тридцать прекрасных, тягучих, как мед, секунд. Выпускаю дым наружу и наблюдаю, как он окутывает, тянется вверх, расходится по комнате, медленно исчезая в воздухе.

Липкий зеленый вкус травы застревает на корне языка, разливается по нёбу, опускается в желудок и оттуда расходится изумрудными волнами по всему телу, принося беззаботность и расслабление. Отдаю косяк, показывая жестом: мне достаточно.

В ответ он протягивает мне маленькую глиняную чашку. Из нее доносится поистине божественное благоухание. Глубоко вдыхаю запах кофе и слышу полный, яркий, сочный аромат души обжаренных кофейных зерен. Делаю глоток, и мои рецепторы взрываются от восторга и наслаждения. Такого вкусного напитка я не припомню на своем веку. Пока я не спеша делаю первые два глотка, молодой человек докуривает косяк в три затяжки. Его пальцы при этом зарываются в светлые волосы, и едва касаясь кожи, порхают ото лба до затылка и обратно.

Это зрелище очаровывает. В нем есть что-то притягательное и сексуальное. Будто завороженная наблюдаю, как Карл жмурится от удовольствия, а пальцы скользят в густой шевелюре, слежу за его дыханием, и как поднимается и опадает под белой майкой его широкая грудь.

От этого зрелища у меня начинают гореть скулы и перехватывает дыхание, внизу живота все сжимается, а между бедер бежит приятная судорога.

Боясь выдать свое возбуждение и ругая себя за слабость, медленно сползаю с барного стула и вот так, с чашкой в руке, иду осматривать комнату. В ней все выверено и безупречно, вплоть до каждой подушки на полу. Вот только она кажется какой-то пустой. Нереальной. Неуютной. Слишком идеальной что ли, но при всем этом словно нежилой. Вот, именно нежилой. На столике нет ни одной фотографии, никаких личных вещей, ничего, говорящего о присутствии жильцов.

Только потрепанные книги, стоящие ровным рядом на широком подоконнике, выбиваются из общей картины совершенства и будто намекают на присутствие человека. В основном тут классическая литература. Провожу рукой по корешкам. Одни шершавые, другие совсем гладкие на ощупь. Пальцы спотыкаются о провалы выбитых букв. Достоевский, Бронте, Толстой, Уальд.

Нахожу среди них своего любимого Булгакова. Пожелтевшая от времени книга, с изображением едущего на трамвае огромного ухмыляющегося черного кота с примусом в правой мохнатой лапе, приятно ложится мне на руку.

Мое внимание привлекают въевшиеся в бумагу бурые пятна в верхнем углу книги. Они похожи на ровные чернильные кляксы. Или на капли засохшей крови. На фоне всей этой стерильной безупречности комнаты эти ржавые веснушки смотрятся, как струпья на молочной коже юной девушки.

– Ну и как, понравилось? – спрашиваю в сторону, не отрывая взгляд от обложки. Провожу по одному из пятнышек ногтем несколько раз, но ничего не происходит. Меня немного даже разочаровывает, что оно не стирается.

– Шутишь? «Мастер и Маргарита» – моя любимая книга! Я читал ее десятки раз.

– Какое забавное совпадение, – бормочу себе под нос и резко меняю тему, возвращая книгу на место. – У тебя довольно странная квартира. Тут все такое красивое, но слишком аккуратное, чуть ли не стерильное и будто, эм… неживое. Словно здесь на самом деле нет никаких жильцов, – обвожу комнату взглядом, смотрю на Карла и направляюсь к нему. – Не хочешь рассказать, почему? Или это большой и страшный секрет?

– Нет никакого секрета. Мы с отцом переехали сюда всего неделю назад, и буквально вчера вечером его отправили в срочную командировку. Какие-то важные переговоры с японцами, и, насколько я понял, он уехал заключать договор о слиянии компаний или что-то в этом роде, но я в этом не разбираюсь. У него свой бизнес, но я в это не лезу. Не интересно. Зато в ближайший месяц дома никого не будет, и я предоставлен сам себе.

– А мать? – подхожу к стойке, встаю напротив собеседника, облокачиваюсь бедром о столешницу и делаю очередной глоток густого смоляного напитка из чашки.

– Родители уже шесть лет, как в разводе, – молодой человек как-то нарочито равнодушно пожимает плечами, всем видом давая понять, что ему все равно. – Постоянно цапались, как мартовские коты за кошку, так что я не был удивлен, когда они решили разбежаться. Да и мамаша, мягко говоря, никогда не была матерью года. Потому, после их разрыва я решил остаться с отцом, и с тех пор я ее не видел. Да, честно говоря, не очень то и хочется.

– Почему? – спрашиваю, а сама не могу оторвать взгляд от очертаний и изгибов его губ. Мне чертовски хочется поцеловать их. До дрожи и пульсирующей в челюсти боли, но я перебиваю ее, закусив свою нижнюю губу почти до крови.

– Потому что ей всегда, с самого моего рождения, было на меня насрать.

– Эй, давай без ругательств! – фальшиво грожу ему пальцем и делаю последний глоток.

Густые, горячие капли кофе отдают мне последнее тепло, мягко проваливаясь вниз, становясь со мной единым целым. Чувствую себя пожирателем душ кофейных зерен. Так странно.

– Хорошо, – он кисло улыбается. – Это довольно сложно объяснить, но, если коротко, то сразу же после рождения меня отдали на воспитание няньке, а мать только и делала, что ходила по салонам красоты, магазинам да клубам. Это, знаешь ли, не способствует укреплению отношений между матерью и ребенком. Так что, когда отец забрал меня к себе, она не сильно-то и расстроилась. По сути, ей было просто наплевать, с кем останусь я. Да, мне не шибко повезло с матерью, но от этого уже никуда не денешься. – Карл делает паузу и многозначительно смотрит на меня, сложив руки на груди. – А у тебя есть дети, Клара?

«О нет! – протяжный стон проносится в моей голове. – Только не этот вопрос. Пожалуйста, только не этот вопрос». Я намеренно растягиваю паузу, в надежде, что он сменит тему. Не могу это сделать сама. Ком застревает в горле, и мешает говорить.

Отворачиваюсь, отставляя пустую чашку в сторону, затем отрываюсь от стойки и иду в глубину комнаты, где сажусь на кровать, почти утопая в ее мягкости. Опускаю лицо на ладони, чтобы скрыть соленую влагу, зарождающуюся в уголках глаз.