— Мама, вам стоит беспокоиться прежде всего о себе и своëм здоровье. Берегите себя, не дай Алллах нам снова бояться потерять вас, больше отдыхайте и не переживайте так сильно о делах решëнных и совершенно недостойных вашего внимания, — Ахмед обернулся, уже более умиротворенный, и лёгкими шагами подплыл к ней. — Не думайте ни о чëм, оставьте это мне.
— Ахмед, ты не поторопился? Дервиш много лет верно и преданно служил Османской Империи и нашей Династии. Как Валиде Султан я обязана интересоваться судьбой столь важных людей. К тому же, это Дервиш. Он много лет выручал нас.
Она напрасно ждала ответа. Его не было. А Ахмед все с той же лёгкостью обошёл её кругом, почти незаметно подпрыгивая на каждом шагу. Шорох его кафтана был единственным звуком, помимо стука её разбитого сердца, истекающего кровью. Боль была почти физическая, пока Хандан следила за безжалостным палачом в обличии Султана.
— Если вы желаете говорить о Дервише, лучше не говорите ничего. Не надо терзать меня снова, — заключил он и сделал ещё несколько кругов, пока Хандан стояла в немом оцепенении.
В итоге, спустя какое-то время, растянувшееся в вечность, она села на диванчик, подчинившись приказу, и принялась разглядывать кольцо с розовым бриллиантом во весь палец. Возможно, именно этот комплект украшений будет единственным напоминанием, о том, что Дервиш вообще жил. Она молчала. Сын испепелял её взглядом крупнейшего из хищников — золотого льва — он медленно переставлял ноги и не отводил карих глаз.
— Валиде, я вижу в вас особый интерес к судьбе Дервиша-паши, видит Аллах, по моему отцу вы не проронили ни слезинки, а теперь проявляете небывалую заботу! Откуда такая преданность? — ядовито прошипел Ахмед, почти неслышно, но искренне, с детской обидой и злобой.
— Он никогда не желал тебе смерти, много это или мало, я не знаю. Для меня достаточно.
— Шехзаде Мустафа тоже не имел дурных помыслов против вас, но отчего-то, матушка, на его смерти вы настаивали? И я, подвергнувшись вашему влиянию, тоже. Не смейте чернить память моего отца-повелителя, покуда сами не без греха!
Ахмед стоял над ней огромной скалой, возносящейся в небо, был всем миром и мир этот безжалостно рушил. Хандан простила его, но примирится с его безразличием не смогла. Она этого не хотела, но на глазах выступили слёзы, затянувшие всë тонкой белесой пеленой. И это проявление слабости, как ей прежде казалось, должно было стать концом света и её смертным приговором. Слеза скатилась и каплей осталась на расшитом покрывале кровати Ахмеда. Он не мог не видеть. Хандан спокойно подняла на него глаза, мысленно передавая шелковый шнурок.
— Валиде, мама, мне горько видеть ваши слëзы, Дервиш их не стоит. Я вижу, вам больно, мне тоже. Но он не в меня верил и не вас поддерживал, а своё будущее. Он, Дервиш, видел в нас только должности и богатство, не более того. Нет у нас друзей, матушка, только мы с вами, — внезапно Ахмед опустился к ней, видимо, припомнив, что недавно она лежала при смерти. Он слегка приобнял её, пока Хандан всеми душевными силами отталкивала его, но все же положила руку на его спину.
— Тем не менее, я прошу тебя проявить милосердие к паше. Долгие годы он был мне единственной поддержкой, когда ещё были живы шехзаде Селим и Махмуд. Сделай это ради меня, Ахмед. Накажи, сошли, но жизнь сохрани.
— Не могу, Валиде. Не могу. Я прежде всего Султан. И должен быть справедлив к своим подданным и к покойному Мураду-паше, который верно служил Империи и к его детям. Что за справедливость идти против закона и прощать убийства?
Хандан не знала, что ему возразить, ясно было, что хотя её слезы растрогали его, на решения должного влияния они не оказали, а значит, она напрасно расстроила сына и не более того.
— Султан и есть закон, Ахмед. Как ты поделаешь, так и будет. Был же закон Ахмед, а шехзаде Мустафа, про которого ты вспоминал, дышит.
— Валиде, — устало выдохнул Ахмед. — Я так надеялся, что мы никогда не вернёмся к этой теме. Я не понимаю вас! Вы сами — мать, а так отчаянно настаиваете на казни невинного шехзаде. Разве бы не хотели, чтобы я жил, сложись судьба иначе? — он нахмурился, всем своим видом требуя немедленного ответа.
— Чего стоит жизнь среди людей, которым нет до тебя дела? В полном одиночестве среди стен, в обители книг и собственных фантазий. В мечтах об освобождении и при этом в плену. Ему не с кем поделиться своими тревогами, просто рассказать некому, никого нет, хоть друга выдумывай, чтобы одному не оставаться… Давно ты ходил к брату? Я стараюсь реже вспоминать о Мустафе, я забыла его, но почему сделал это ты? В кафесе… не хотела бы, Ахмед, — Хандан затихла, наверное, не стоило теперь ворошить прошлое, не то время, не то место. Да и слова о шехзаде как-то неприятно осели в голове. Ей было знакомо безнадёжное одиночество, и с тез пор ничего не изменилось: она молчала о своей главной беде.
— Прости меня, Ахмед, — пробормотала она, стерев с щёк слëзы. — Мне горько, что все решилось без моего участия, и я… мне нездоровится, сынок. Я чувствую себя едва живой, прости, что зря отягощаю тебя, тебе же и так не просто, верно?
Ахмед опустил глаза, как Хандан показалось, немного стыдливо, и с молчаливым укором в её сторону за то, что она заставила его сомневаться. Он был совсем взрослый, Султан Ахмед, широкий в плечах и немного потолстевший, да и здоровьем он тоже не пылал.
— Я рад, что вы пришли в себя. Держите впредь себя в руках и не допускайте такого на людях, — холодно закончил Ахмед, так же неестественно, как и она сама: обоюдный обман. Хандан притворилась, что успокоилась, Ахмед — что не видел её слёз. — Дервиш-паша, мама, расстроил нас обоих. Мне больно, что вся его верность просыпалась песком сквозь пальцы, когда речь зашла о деньгах и власти.
Ахмед отвернулся, позволив Хандан тихонечко выскользнуть из его покоев. Ахмед ничего ей не возразил, возможно, списал её чувства на долгую болезнь или решил отложить неприятный разговор до выздоровления. Впрочем, его милость была оказана вовсе не тому человеку.
Сил не было. Последние она оставила в покоях Ахмеда, пожалуй, было бы проще, если бы он приказал казнить её. Та самая веревка осталась в её руках и в мыслях, Хандан искала своего палача. И не находила. Кажется, она устраивала всех живой и невредимой. Ахмед проявлял небывалую заботу и снисходительность, смотрел на неё тепло в большей степени, чем она заслуживала, Кёсем наконец поняла, каково кланяться Валиде, чтущей порядки и устои, а не той, что покидает гарем на рассвете и не стремится возвращаться. Сафие мечтала чужими руками продолжать управлять миром, при этом стоя где-то сверху и никогда более не мараться. Про Махфирузе вспоминать не стоило: вот кому она была действительно необходима. И в этот самый момент Валиде Хандан Султан захотела, чтобы все они умерли, разом и без лишних страданий. Она вовсе не желала им зла, только хотела, чтобы её оставили в покое, позволили проснуться на чердаке Великого Визиря и спуститься вниз к Дервишу.
Воспоминаниями о его прикосновениях отозвались на коже лëгкими покалываниями сначала на щеке, а потом постепенно и по всему телу. Бледная рука, которую он когда-то впервые поцеловал, казалась ей чужой, и вся её жизнь вплоть до этого самого момента казалась ненастоящей, фантазийным рассказом шахарезады.
— Хандан, — последовало за скрипом отворившихся дверей. Спокойно, тихо, сдержанно. При этом все слуги подпрыгнули на месте и с ужасом и надеждой посмотрели на действующую Валиде.
Хандан дала им знак, и через мгновение светлые покои принадлежали только двум женщинам, увешанным украшениями, и огромному темнокожему слуге.
— Наши встречи приобретают слишком личный характер, Сафие Султан, в последнее время я прямо не знаю, с кем я беседую дольше, чем с вами, — игриво отозвалась Хандан, спешно поправив юбки и стараясь выглядеть серьезнее.
— Хорошо, если бы так, но ты усердно вбиваешь некоторые глупости в голову нашего Повелителя, что меня, несомненно, печалит.
