— Я не любил до тебя, и нет человека, способного стать тебе заменой. Я свою родную кровь не предпочту тебе. Моя душа, моя жена, — Дервиш внезапно повеселел, а его тëмные смолистые глаза стали почти добрыми. — Я бы хотел сказать, что были времена, когда я мечтать не мог о тебе, но это будет ложью. Я ждал. И надеялся. Я рос в должностях, становился ближе к Падишаху, к Ахмеду, наживал врагов и заводил друзей, чтобы теперь… Будем считать, что я не умалишённый, а человек с заранее начертанной судьбой.

Хандан прижалась к его груди, делая вдохи вместе с ним и лишаясь воздуха. Его не хватало. Дервиш дышал иначе: реже и глубже. Его сердце билось по-другому, в его голове жили мысли и убеждения, совершенно чуждые ей, он не молился, пока Хандан просила Аллаха сохранить безбожника невредимым. И Дервиш оставался её неотъемлемой частью.

— Ты несправедлив к себе, Дервиш. Нет никакой судьбы, есть только выбор, что ты сделал много лет назад и которому остался верен. Ты спас моего сына и вместе с ним меня. Потом и мою жизнь сохранил, в том дворце, помнишь? В день, когда я тебя обманула… И своего сына. А с тех пор, не было для меня… нас более чистого пути. Не будем об этом, — Хандан немного отстранилась, не выпуская пашу из объятий. — Не нужно ворошить прошлое сейчас. Я ждала тебя, очень…

Хандан молча пригласила его следом за собой. В свой дом, где каждая плиточка выглядела так, как желала хозяйка этих покоев. Ему нельзя было ходить по этому запретному полу, а каждый их шаг отдавал лёгкой нервной дрожью, до боли напоминающей удовольствие. Она сдалась ему. Дала всё, что было в её силах: любовь, такую как умела, ребëнка, такого, как смогла, семью, в том странном, Хандан знала, понимании, что у неё сложилось, и теперь отдавалась на милость его суду. Сколько Дервиш будет любить её больше всего на свете? Когда Ахмед и Сабия станут ему дороже? Долго ли он будет считать власть средством, а не целью?

Шорох его шагов задавал такт мыслей. Дервиш с любопытством осмотрел главные светлые покои, тепло отозвался о витражах, правда, не видев их в живую за шторами. Она старалась описать ему то, как эта громадная комната играет при утренних лучах солнца, назвала стоимость проделанной работы и не получила никакого ответа. Ясно было, что такого расточительства, которое он мог себе позволить, в своём доме, однако, Дервиш бы не потерпел.

Они зашли в спальню, в вселенную под звëздами, где она засыпала почти каждую ночь и просыпалась по утрам.

— Когда я приходил к тебе однажды, эта комната выглядела иначе, а сейчас ты не только центр моего мироздания, но и звëзд тоже.

— Признаться, таким образом я не смотрела на эти стены никогда, но… не знаю, только Ахмед мне приказ, а в гареме, как ты сказал, я центр мироздания, его основа и главный закон, — Хандан, немного смутившись, сцепила руки в замок в забытой привычке и прогулялась под своим небосводом.

Эти многочисленные тусклые звëздочки, неподвижные, неживые, всегда открытые её взору и не знающие облаков. И комод, стоящий не на своём месте, потому что стену подрали котята пëстрой кошки Сафие. Хандан не хотелось, чтобы кто-то лишний ходил в этой комнате, и поэтому проще было просто передвинуть мебель.

— Раньше я подумать не могла, насколько эти покои способны стать моим домом. Я всё здесь изменила, не осталось ни одной стены, сделанной заново от самой кладки. Я всë грезила о переменах, но так привыкла к витражам и свету, что они дают, даже к Кёсем… Хочешь, не верь, а её амбиции начинают забавлять меня, к тому же, мне её жаль: Махфирузе снова, кажется, увлекла Ахмеда.

Дервиш изогнул бровь в обыкновенной манере. Он обдумывал поступившие сведения с должной осторожностью и поиском собственной выгоды, которой, очевидно, не было.

— Наверное, это к лучшему, Госпожа, Кёсем приобрела огромное для фаворитки влияние, почти… — он приостановился и с вопросом посмотрел на Хандан.

«Почти сравнимое с влиянием Валиде-султан», — с горечью продолжила Хандан, поймавшая тревожный взгляд любовника. И хотя Хандан получала большее жалование, имела имя среди жëн пашей, была известна в народе, во Дворце были свои законы, и гласили они одно — Ахмед всеми тревогами делился с Кесем.

— Она старается больше остальных, Дервиш, не будем это отрицать, в отличие от меня и Махфирузе, она ни разу не показала перед Ахмедом своей слабости, а он, в свою очередь, назвал в честь неё ребенка, рождëнного от другой женщины, не злая шутка ли? — она приблизилась к лицу паши, пока внутри неё в так сердцу стучало «никто». — А она носит это оскорбление, словно самый дорогой подарок, потому что знает себе цену в глазах Ахмеда. И понимает, как эту цену не потерять.

Дервиш провëл руками по её спине и остановился немного ниже талии, его грудь медленно вздымалась и опускалась, заставляя Хандан, дышавшую вместе с ним, задыхаться. Он слегка коснулся её губ, так нежно и трепетно, а затем игриво едва прикусил верхнюю.

— Я спрошу тебя, Хандан, ещё раз, — он оторвался от неё, по виду не без излишних усилий, она пылала, чувствуя в нём напряжение, смешанное с нетерпением и желанием. — Ты хочешь уехать? Пока есть возможность, пока в этом есть смысл?

Хандан помолчала, собирая внезапно разлетевшиеся мысли. Они были давно уже решением, но всё же так редко обрекались в слова. Её душа металась, жаждала освободиться и не желала покидать Ахмеда и дом, который она с таким трудом создавала, внуков. И Дервиш… могла ли она ему доверять? Он любил её. Но бежать на край света, где паша не имел бы связей, влияния и вместе с ним осталась бы не Валиде Султан, а неведомая беглянка, Хандан была не готова. Или просто боялась. И зачем он её спрашивает?

Хандан вырвалась из его объятий и села на край кровати, зажав в кулаки струящийся шёлк, тёмно-синий, непомерно дорогой, с тонкой вышивкой.

Надо было ответить. Но кто из них отказался от побега? Дервиш? Хандан никогда его не спрашивала, никогда не давала надежды, она не говорила про ребенка, которого так хотела, его ребенка, так и не появившегося на свет. А он мог стать той самой причиной побега, но не стал. И разве не она требовала заботиться о ней и об Ахмеде? Раз за разом он считал их неразделимыми кусочками друг друга, верил, что для неё нет другой дороги, кроме как быть рядом с ним. А этот ребёнок… она же так мечтала быть его матерью и так и не рассказала Дервишу, просто сообщила, что родить не может, а по какой причине? Потому что она — Валиде Султан. И некогда Хандан вполне определенно дала ему об этом знать. Тогда ей казалось, что Дервиш вовсе не стремился к умиротворённой жизни и не желает покидать Стамбул, а, может… она просто видела, что хотела. Может, он просто любил еë без памяти долгие годы, болел ею, стремился быть рядом и защищать её и её несчастное дитя… он же не убил Ахмеда, хоть и оговорился о наличии такого желания, а в противном случае, если бы он просто не сказал, Хандан бы даже не узнала, как погиб её сын. Она была бы регентом и полностью в его власти одновременно, он мог иметь всё на свете. Или не мог, возможно, во второй раз убийство Падишаха было невозможным.

Хандан не хотела делить свой мир на двое, не имела сил и власти над собою, чтобы оставить сына или расстаться с Дервишем, а другого выбора ей дано не было.

— Ты знаешь, Дервиш, что я не поеду, — говорила она едва слышно в стену, цепляясь глазами за звëзды на стене. — Мне жаль, что я не смогу стать тебе семьёй. И прости, что на твоих руках никогда не будет спать наш общий ребенок. Видит Аллах, я этому не препятствовала.

— Хандан, — за то время, что она говорила, паша сел сзади неё, а теперь так ласково с болью обращался к ней, но Хандан только подняла руку, призывая к тишине.

— Мне тяжело говорить, прошу, не перебивай. Наша с тобой судьба могла быть совершенно другой, моя и твоя, появись этот ребенок. Так Аллах указывает мне на моё место. И оно здесь. В этом дворце рядом с Ахмедом и моими внуками, которых, ты знаешь, я не всегда оберегала в должной степени. Я тебе благодарна за годы нашей любви, за те силы, что ты мне давал, но всё же я должна остаться.