Хандан взяла серебряный нож и принялась отдирать плитку в шкафах между полками, вытаскивая разные стеклянные баночки, некоторое давно нельзя было использовать, подцепила кусок ножки кровати и вытащила оттуда тоненький флакончик. Она вылила и высыпала всё без разбора в один бокал, разбавила водой, вышла на балкон и бросила его вниз. Расплёскиваясь, жидкость смочила сухую плитку дворика, а следом бокал со звоном разлетелся на тысячи осколков. На пальце блеснуло последнее ядовитое кольцо, оно осталось неизменно на своём законном месте. Не для неё.

Когда с помощью глины для лица Хандан обратно водрузила плитку, утреннее солнце превратилось в палящее дневное, вездесущее и беспощадное. Быстро миновав внутренние дворы, она вместе с новым евнухом поднялась по знакомой лестнице. Слуги открыли ей двери, а за ними показался Дервиш, с лишней претенциозностью расхаживающий и раздающий приказы агам.

— Оставьте нас, — так же важно скомандовал паша, стоило ей появиться на пороге.

Аги откланялись, уводя взгляд от матери Повелителя и дымом рассеялись по коридорам, словно их и не было рядом с секунду назад. Евнуху тоже велели удалиться.

— Госпожа моя, — он мгновенно подошёл ближе и столь неожиданно прижал её, заплаканную, уставшую в этом чёрном неприглядном платье, к себе словно… хотел это сделать. — Мне доложили. Чем я могу тебе помочь?

Хандан только вжалась в него. Рядом с пашой было безопасно, так спокойно. Его запах, неторопливая речь, то как он, скрытный, всегда сдержанный на людях, ласково поцеловал её в волосы.

— Всякая боль меркнет со временем, всё пройдёт, — Дервиш тяжело надрывисто выдохнул, только крепче обхватив её руками. Нет. Ей не требовалось больше. Он был рядом.

Хандан немного отстранилась, с недоверием оглядев пашу, привычно облачённого в чëрный кафтан с ненавязчивой золотой обстрочкой.

— Я не знаю, стоит ли рассказать тебе, — она вытерла слёзы платок, борясь с собой, и сжала его в кулаке. — Шехзаде… — если она произнесёт эту фразу в слух, всё станет по-настоящему.

Дервиш с непониманием и лёгкой тревогой смотрел на неё, считывая её разбитое состояние и не понимая эмоций. Наверное, такое невозможно предугадать заранее, и, может быть, ей стоило промолчать, оставить грех только на своей душе.

— Мехмед погиб отчасти по моей вине, Дервиш. Он нашел яд, предназначенный для меня. Его не должно было быть в моих покоях, но… порошок мог вызвать боль и видения. Ужасную боль, Дервиш.

Договорив, она, похолодевшая, ждала приговор от человека, которому верила и которого, отрицание уже нечего не могло изменить, любила.

— Мне сказали, он упал.

Дервиш аккуратно притянул её обратно к себе пока его мысли, Хандан видела по чëрным смолистым глазам, ушли далеко за пределы Стамбула.

— Тебя не могут привязать к его смерти?

Хандан сделала лëгкое движение головой, давая понять, что нет. В нем не было злобы и разочарования, которых она так боялась увидеть. Только мягкая печаль и тревога. Дервиш придерживал её над пропастью страхов и отчаяния, хотя и не умел утешать и её слёз чаще старался не замечать.

— Я хотела идти к сыну, вчера он словно растворился. Но какое право я имею идти к нему? Мне жаль или как я могу его поддержать? Это моя вина, что ему теперь так больно, Дервиш.

— Ты должна. Ему нужна мать. Хандан, — неожиданно тихо и по-доброму он обратился к ней, — всё забудется однажды, слышишь. Любая боль растает, моя Госпожа. Обещай мне, — Дервиш легонько коснулся её лица, словно дуновение ветра, так не обращаются с чудовищем, — обещай мне, не закрываться от меня.

Глубоко внутри Хандан часть её души заледенела и разлетелась прозрачными кристаллами по всему телу. А кожа её полыхнула огнём от ужаса и безнадёжности, она словно висела над пропастью на огромной высоте и знала, что упадёт, но не могла даже слегка пошевелиться. Дервиш её держал.

— Хандан, приходи завтра в сад, я буду тебя ждать. Пройдёмся, поговорим. Не оставайся одна. Как бы всё мерзко не было, теперь наши судьбы связаны вечной клятвой. Это навсегда.

«Если я потеряю тебя, у меня будет название, мои слёзы не будут позором, не любовница — жена», — вспомнила Хандан, только замерзая внутри сильнее. Это тоже ничего не меняло. Во всяком случае для неё, что происходило на сердце у Дервиша, знать она не могла, а спросить боялась.

— Ничего, — паша прижался к ней горячей щекой и больше ничего не говорил, оставляя ей плутать среди пляшущих огоньков мыслей, то и дело мелькающих в голове.

Хандан ушла от Дервиша с чувством лёгкого разочарования и странной тревоги, но ей стало легче. Часть её боли ушла в небытие, в это неопределённое «ничего», туда, где она сама сможет себя простить, может, не сразу, но однажды.

В покоях Ахмеда, покорно склонив голову, перед Повелителем мира стоял Куюджу Мурад паша, в траурно чёрном, без всяких золотых обстрочек. Безгласый раб, скинувший Дервиша с поста Великого Визиря, и теперь с честью служащий государству.

— Госпожа, — ненавистный человек поклонился Валиде Султан с должным уважением, но он был враг, Хандан чувствовала это.

— Великий Визирь, — «пусть радуется, пока Дервиш не вернёт себе положение», — прошу, оставьте нас с сыном наедине.

— Не нужно, матушка, — сухо отрезал Ахмед, однако же сделав навстречу ей несколько шагов и поцеловав в руку. — Мурад паша — мой главный помощник, а про шехзаде, да хранит его Аллах, я говорить не хочу.

Кусочек неба за занавесками без единого облачка манил своей свежестью и чистотой. Шаг на свободу, к ветру, к теплу и безмятежности. В природе нет страданий, только безжалостный высший порядок, с которым люди так отчаянно стараются бороться, быть выше, лучше. А между тем только глубже зарываются в грехи и боль.

— Ахмед, съездим помолиться вместе, прошу тебя. Я вчера уже в мечети Михримах была, мне легче стало. Поделись болью с народом, Ахмед, не неси эту ношу один.

— Хорошо, Валиде, — Ахмед, сморщившись, отвернулся к тому самому кусочку неба. — Мы с Куюджу закончим и спустимся.

Напоследок Хандан одарила Великого Визиря взглядом презрения и ледяной ненависти, но не встретила ни намека на смущение в ответ.

На улице воздух плыл волнами, особенно возле каменных стен дворца и мраморного дворика, в саду же было не лучше: слишком влажно. Хандан любила позднее лето, когда ветер становился прохладным и не таким тяжёлым. Было жарко.

Когда Хандан растеклась по диванчику в повозке напротив Хаджи, найдя определённое состояние равновесия между сном и бодрствованием, к ней присоединились два главных мужчины государства. И среди них не было Дервиша.

«Почему не могу перестать думать про него? Как мысли могут сводиться к одному единственному человеку?» — Хандан по-звериному оскалилась на собственные предательские суждения, но никто, к счастью, не заметил её неаккуратного жеста.

Затем мужчины ушли совершать намаз, пока Хандан продолжила томиться в кибитке. Слишком молода, чтобы быть рядом со всеми, слишком стара, чтобы не пересекать порог мечети вовсе. Она лишь мельком появилась на раздаче хлеба мельком, а затем, когда стало свободней, постояла под куполом Айя-Софии, наслаждаясь собственным ничтожеством. Христианская святыня, наследие великой Византии, изменённая почти до неузнаваемости. Её считали доказательством мощи Османов, а между тем Хандан находила успокоение в мыслях о том, что и эта Империя однажды обратиться в прах и станет лишь воспоминанием.

— Народ молится за Вас, Валиде Султан. Вас любят, — она узнала Мурата-пашу раньше по звонкому стуку трости, — Ваше имя имеет большой вес.

— Как и Ваше, паша. Дай Аллах, Вы будете верно служить нашему Повелителю, впрочем, я уже посылала поздравление. Народ знает Вас и уважает, как и мой сын.

Хандан хотела бы продолжить наблюдение за пылью, но вместо этого она развернулась к паше и натянула притворную улыбку, вышедшую, как она решила, удачной, не откровенно радостной, но и не искусственной.