Хандан было тридцать пять лет, возможно, немногим больше, неточность возникла между разорением её дома в Боснии и закреплением в гаремных книгах Топкапы. Так или иначе, ошибка никак не могла подарить ей лишние пять-шесть лет жизни. И если бы Валиде Хандан Султан внезапно скончалась, после неё остался бы вакф с разворованными деньгами, тринадцать корон, кольца, часть которых она успешно раздала, безутешный (где-то на дней десять) сын, любовник, что непременно тоже сможет пережить утрату, пять плохоговорящих внуков и больше ничего.
Свою жизнь Хандан положила к ногам Ахмеда, но по итогу не смогла ему дать даже самого необходимого, и потому так странно было теперь требовать от него отдачи. Но выбора ей просто не было дано, потому что с каждым днем всё более очевидным становился тот факт, что детей у Хандан больше не будет. Укладываться от этого в могилу было бы столь же ужасным преступлением, как и сама связь, крепко и безнадёжно связавшая её и Дервиша судьбы.
Погибнуть за любовь прекрасно. Быть убитым во время мятежа за Султана, желавшего расстаться с тенью, оберегавшего его, уже более печально и уж точно не прозаично. Кончина, любезно уготовленная Хандан, представлялась ей куда более удручающей, хотя она и не могла обрисовать себе свою смерть в точности. Однако на её пальце красовалось кольцо со смертоносным ядом, один укол которого означает неминуемую встречу с Аллахом. Вопрос лишь в том, кого стоило захватить вместе с собой, если других вариантов не останется? Халиме. Мустафа. Зульфикар. И всех, кто пожелает помешать.
Мятеж уже был день как подавлен, оставаясь очагами, по слухам, бродить по окраинам великого и вечно бунтующего Стамбула. Хандан не считала по дням, она мерила ночами своё одиночество и бессонницу, в упор глядя на спящую рядом молодую вдову. Её руки были необъяснимо тяжёлые, словно к ним привязали камни, между тем голова была невесомой с белёсой дымкой перед глазами.
А днём она сидела каменной статуей с притворной улыбочкой и изредка меняла своё положение в пространстве, что полностью соответствовало её высокому статусу Валиде-Султан и устраивало всех в гареме, даже саму Хандан. Это было просто. Днём всегда тени не такие страшные, а мужчины не такие уж и любимые.
В минуты очередного безразличия к окружающим Хандан всё же была вынуждена оторваться от полного забвения и пустоты мыслей, столь любимых ею в последние дни. Ахмед просил с ней личной встречи, но, наконец, добившись полного одиночества высокомерно молчал, обдумывая нечто более важное.
— Ты помнишь, Ахмед, что ты мне сказал на следующий день после казни твоего брата, Махмуда, — Хандан провела пальцем над камином, собрав пыль в самой щели. — Я помню, к сожалению.
— «Я никогда не буду таким, как мой отец». Я всегда придерживался этого обещания, Валиде, поэтому и не казнил Мустафу. Только тиран убьёт своих братьев и детей.
— Значит, Шехзаде Мустафа останется жив, будет дышать, пока сотни людей, умерших ради тебя, Ахмед, никогда не вернутся домой? Забавно, ты так не считаешь? А ещё интереснее то, что милостью к брату ты убиваешь себя и своих детей. Тебе не жаль ни их, ни Кёсем, впрочем, ладно, женщины не имеют право голоса. Ты никого не щадишь ради своей совести.
— Я избавляю своих шехзаде от необходимости выбирать, Валиде. Знали бы Вы, как тяжело обвивать шнурок вокруг шеи брата. А им не будет нужно решать, не нужно будет выслушивать подобные разговоры…
— Если они будут живы, — Хандан ядовито усмехнулась и отошла от камина, легонько потрескивавшему и искрящемуся, словно его огонь только начинал пожирать очередное письмо. — Ты говоришь правильные вещи, Ахмед, но мир несправедлив и ужасен. Не как твоя мать, а как Валиде-султан, я умоляю тебя прекратить эти мучения. Ты должен, Ахмед, это твой долг.
— Я — Султан, я никому и ничем не обязан, Валиде. И советую Вам больше не пытаться решать за меня судьбу Мустафы.
— Тогда зачем ты пришёл, Ахмед? Ты знаешь, что я вижу только один исход для твоего брата и не скажу тебе иного.
За спиной у Хандан Ахмед сделал несколько тревожных кругов, проходя по её привычному пути отчаяния. Она знала, что Ахмед должен был остановиться рядом с нефритовой шкатулкой и ненадолго выпасть из реальности, заворожённый рисунком камня. По тому, как стих топот, Хандан поняла, что предположение её оказалось верным и улыбнулась их схожести, возможно, не очень очевидной, но сохранившейся сквозь года.
— Ахмед, сынок, прошу прекрати мою агонию, сколько мы ещё будем жить в страхе перед шехзаде Мустфой, — она взмолилась, пытаясь выдавить из себя слёзы, которых впервые в жизни не было, и кажется, рыдать ей тоже совсем не хотелось. Так, видимо, бывает, когда просишь о невозможном и прекрасно понимаешь, что по итогу вы сойдётесь на том же, с чего начали.
— Я принял решение, Валиде. Мой брат останется в отдельном павильоне, закрытый от любого общения с внешним миром, — на эти слова Хандан улыбнулась, что не ускользнуло от внимания Ахмеда. — За жизнь шехзаде будете отвечать Вы и вовсе не от моего доверия.
Улыбка немедленно притворно спала с лица Хандан. «Не казнят же меня за смерть Мустафы», — продолжила она внутренний диалог с Ахмедом. — «В ближайшее время, возможно, а через год… да через год или два никому уже не будет дела до жизни несчастного шехзаде».
— Я уже понесла наказание за свою беспечность, Ахмед. Сейчас и положение другое: ты в Стамбуле, у тебя наследники есть. Не спорю — я всегда буду настаивать на казни Мустафы, но покуда всё уже решено.
«Если Мустафа будет отлучён от матери, Халиме нужно будет сослать в Старый Дворец. Дильрубу — замуж, немедленно. За доверенного Дервиша, да за Ахмада-агу, он, вроде, молод, только бы был не женат. Хотя нет, нельзя, слишком много ага знает, может обольститься госпожой со временем».
Немного помолчав и дав себе возможность забежать вперёд и выяснить, чего попросить у Ахмеда, Хандан всё же вернулась в реальность к нефритовым шкатулкам и гранёным кольцам.
Ахмед отращивал бороду, чтобы выглядеть старше, но, по правде, совершенно напрасно — мальчиком он уже не выглядел. Широкий в плечах, с небольшим изгибом у живота, предвещающим появления пуза, в золотом кафтане с узнаваемым мотивом тюльпанов. Золотой Лев. Султан великой Османской Империи. Где-то глубоко в душе её маленький нежный сын, мальчик, интересующийся пёстрыми кошками.
Подойдя ближе, пальцами Хандан, как в детстве, прочесала ему мягкие тёмные волосы и не могла налюбоваться на это смуглое красивое лицо, лишь слегка похожее на отцовское.
— Прости меня, Ахмед. Я очень люблю тебя, живу ради тебя, дышу ради тебя. Постарайся принять моё желание уберечь тебя от неверных решений. У меня нет армии, чтобы не дать предателям свергнуть тебя, но есть опыт, говорящий о необходимости избавить государство от двух претендентов на трон.
— Он — мой брат, Валиде. В нас течёт одна кровь, — Ахмед нахмурился и увёл взгляд в сторону, словно выражая презрение к их бестолковому разговору. — Предатели не останавливаются при виде единоличной власти, вспомните моего отца Мехмед Хана.
— Тогда ты гораздо сильнее меня, Ахмед.
Мятеж приносил в Стамбул множество мёртвых. Рядовых воинов старались опознать выжившие собратья, тех же, кто оставался безымённым, хоронили и ждали, пока объявится родня через несколько недель. Поиски знатных людей продолжались до окончательного результата в виде захоронение тела погибшего слуги Падишаха, либо кого-то весьма смахивавшего на него.
Хандан вела свою, женскую войну с собственным слабым телом. Дни и ночи без сна оставляли отпечаток на её обыкновенно скверном самочувствии: живот отказывался принимать еду, даже самую жидкую и безвкусную, а голова горела, словно в огне, особенно уши, так, что и серёг она не носила.
Сабия с Хандан, взятой в качестве поддержки, и Дениз направлялась в дворцовый лазарет, куда привезли воина с раздробленной и уже ампутированной рукой, видимо, совершенно неузнаваемого на лицо, но ещё живого. Сомнение вызывал кафтан Великого Визиря Османской Империи, надетый на этого несчастного человека.
