Не помню, как до деревни добежала, хотела Егора послать, у него ж ружьё есть, а уж возле дома самого – Витька мне навстречу. С лопатой.

И тут как лопнуло у меня что внутри! «Стой», – кричу, – «гадина, стой!» – кричу. И как пошла я орать на него, а сама трясусь вся: «Что ж ты, скотина, творишь-то?! Закапывать собрался?! А она там живая ползает! Ты же, гад, собаку свою не добил, как и меня! Как и меня – не добил! Я же, навроде Жульки твоей, – всю жизнь с перебитым хребтом ползаю!»

Наталья задохнулась, закрыла глаза. Перевела дух.

– Вот так кричала. Он морду-то в сторону отворотил, а морда – перекошенная! Потом как рявкнет: «У меня, думаешь, хребет цельный?! Я не любовь, я жизнь свою тогда продал! Токма ты – чистая, а я…»

И рубашку так пятернёю сжал на груди… покомкал, покомкал её… Под ноги сплюнул да и пошёл. С лопатой. Зарубил он Жульку.

Я молчала.

– И я пошла. Только как в калитку входила, вижу – Егор на крыльце стоит, смотрит. Видно, он на крик мой выскочил.

Вошли в и́збу. Он к столу сел. Молчим. Я не знаю, что и делать. Стала на стол собирать, кастрюльку с кашей из подушек достала, а у самой руки – ходуном. Не удержала я кастрюльку… Каша – по полу. Обернулся он, глянул на кашу рассыпанную… Встал и ушёл.

Наталья сняла платок, сбившийся во время её рассказа, расправила на коленях. Долго глядела на него. Повязала узлом назад, по-будничному, на ощупь проверила, ладно ли.

– Сутки его не было. Может, и поболее… Я тогда времени не помнила. Как села на кровать, так и сидела. И каша на полу, и огня не зажигала.

Без Егора – всё ни к чему оказалось.

А я прежде и не знала. Вот так сидела – всё он перед глазами. На что ни посмотрю – мысли к нему вертаются. На пол гляжу – там доска свежая, а вижу, как он доску эту менял, палец занозил и занозу из пальца выкусывает…

Полка над рукомойником – он её пониже приспособил, чтобы мне сподручней. А сам кажный раз об неё стукается. Трёт он так лоб и смеётся…

Часы на стене, гляжу: вижу, как заводит он эти самые часы в первый раз. Маятник рукой качнул да на меня обернулся, прищурился, а в глазах: «Пойдут али встанут?»…

Куда ни гляну – Егор. И такая внутри у меня ласка к нему, что сижу вот так и улыбаюсь.

А как вошёл он, испугалася я. Что будет – не знаю! Поглядеть на него боюсь, глаза поднять… Встала и стою. Сказать словами, так поймёт ли?

Да и как сказать?

Потом решилась, посмотрела. А там уж и говорить ничего не пришлось. Видно, всё у меня на лице было.

Подошёл он тогда. Прижал меня к себе. По голове гладит, гладит. И в макушку целует. И, слышу я, шепчет он: «Ласточка моя. Ласточка…»

Тут Наталья повернулась ко мне.

Ясным, ровным светом женского счастья озарено было её лицо. И глаза смотрели на меня взглядом такой щедрой радости, такой, которая не умещается уже внутри одного человека.

– Вот так… – сказала она.

Потом уж она и утирала слёзы, и смеялась…

– Я его спрашиваю: «Какая ж я ласточка, я же седая вся?» А он: «Я, – говорит, – тогда ещё тебя ласточкой назвал. Бежишь по деревне, маленькая, быстрая, мимо бежишь, а сзади у тебя две косички чёрные летят… Как хвостик ласточкин. Так и подумал я тогда – ласточка. Не сказал только».

Солнце уже садилось, там, за деревней. Широкая тень от холма за нашими спинами накрыла и берег, и нас с Натальей. От дальних полей за рекой стал подниматься туман. Он всё наплывал, наплывал, приближаясь к реке, и словно выталкивал на нас волны запахов: накатывал травяной запах покоса, за ним приходил воздух сосен. Река тоже задышала сыростью.

Стало холодно.

– Я же чего в церковь-то ходила? Уж год, как мы с Егором так вот живём… Нам бы венчаться, а боязно.

Наталья зябко передёрнула плечами, встала, оправила юбку.

– Идти мне пора, я ж ему сказала, что в церковь… – Она повернулась к холму. И вдруг засуетилась, смешалась…

Я обернулась. Высоко на холме стоял Егор. Давно ли он там стоит?

– Да вы идите, идите. Я ещё тут…

Наталья кивнула, хотела что-то ответить, передумала и быстро-быстро зашагала вверх по тропинке.

Подождав, чтобы они ушли, я взяла корзину с простынёй и тоже пошла наверх. В деревню нашу пошла. Поднявшись по тропинке до самого верха, я обернулась.

С холма было видно, что река уже совсем укрыта туманом.

Сколько её, листвы зелёной, в нашей жизни?

И как назвать её? Листва деревьев? Нет, просто – листва. Потому что сама она целый народ. Живёт народ этот, рождаются листья, умирают в положенный срок. И уходя из мира, уже без дерева своего, всё равно листва говорит нам, шорохом, шуршанием своим.

Много разговоров ведёт она с нами сквозь годы.

Народ листвы ненавязчивый, нежный народ. Ничего не требует, не кричит. Только разговаривает. Говорит и говорит, и не разбираем мы его речь по смыслу. А сердцем понимаем. То тревожит нас листва, то успокаивает. По-разному бывает. Всю нашу жизнь слушаем мы те разговоры.

Зелёный Шум – так назвал русский человек пробуждение весны.

Весной деревья стоят чутко. Растят внутри крону свою, готовят. Осенью трещали они на ветру сучьями, скрипели ветвями. Теперь и ветер иной, несёт он тепло, прилетают с ним запахи, весенние вести. И деревья теперь шевелятся под ним мягко, шуршат чуть опушёнными ветвями. Нет ещё на них листьев, но каждая веточка приготовилась зелёными почками.

Посмотришь теперь издали на рощу, а над ней полупрозрачным ореолом стоит зелёное обещание. Вечерами, после заката, светится то обещание розовым. И слышно первые осторожные пробы птиц. А ещё в весенних сумерках всегда что-то журчит. Нет вроде ручья рядом, а всё равно – текут, пробираются куда-то талые воды, журчит в темноте.

Никогда не удаётся заметить, в какой момент случается настоящая листва. Всегда пропустишь. Была нежная дымка, была, а глянешь – уже листва вовсю. Пришёл Зелёный Шум.

Настала щедрость и для птиц, и для людей, и для любой твари Божьей. Поплыли волны лесов, перекатываясь с холма на холм. Зимний лес – он стоит, зелёный – волнами катится.

Закруглились шары кустов в полях, зеленоватым серебром воспряли ивы вдоль рек. Начались летние разговоры листвы.

Ивовый лист многое рассказывает. В жаркий полдень узнаешь от ивовой кроны о рассветной речной прохладе, тысячи длинных шёлковых листьев сохранят её, в тени своей сберегут. Но погонит тебя ива прочь от реки, когда почувствует приближение грозы. Каждый лист вывернется серебряной изнанкой, вся крона зашумит, закачается тревогой, запахнет грозой. Уходи, человек.

Порой склоняется ива к воде, полощет свои пряди в речном течении. И шепчут те листья нам сквозь воду, зовут в лёгкий сон. Трепетно говорит ива.

А липовая крона и не говорит, гудит густым хором. Стоишь под огромным деревом, до боли запрокинув голову, смотришь на несметный народ листьев, слушаешь. И понимаешь, как мал ты, человек.

Шумит летняя жизнь листвой, столько её, что кажется, бесконечна она. Мы не помышляем о том, сколько живёт лист. А жизнь его коротка. И все они к зиме уйдут. Только это ещё не скоро, думается…

По ночам листва сада рассказывает о дожде, что льётся на неё с тёмного неба. Долгий это рассказ, мирный. То тут обронит слово, то там. Проснёшься, вслушаешься, поймёшь. Пусть говорит, спи.

Но настанет день, когда выглянешь в окно поутру и увидишь на кусте черноплодной рябины первый покрасневший лист. И поймёшь, что скоро они все, все листья начнут с тобой великий разговор осени. Придёт октябрь, и цветом заговорит с человеком листва.

Теперь каждое дерево само обратится к тебе, представится. Летом стоит за полем зелёный ровный лес, не поймёшь, кто там растёт. Сейчас иначе.

Вон среди тёмных елей зазолотились берёзы, а там – дубы бронзовые, оказывается. И, наконец, так весело заговорят с опушки красные осины. Порадуешься за неё, за осину. Не ценят её как-то, мусорным деревом считают. И шумит тревожно, знобко, и растёт по оврагам… Ну, вот теперь её время, самая знатная листва у осины по осени. Пусть гордится своим багрянцем, пусть трепещет им на нежарком солнце.