Смотри на этот всполох листвы, вслушивайся в её предпоследний рассказ. Теперь уж и до последнего разговора недалеко.

Скатится к концу октябрь, и зазвучит вся листва, вся под твоими ногами.

Шуршит она, опавшая, поначалу мягко, сонно. Листья яблоневые ещё влажные, пушисто лежат, ботинок скрывается среди них по щиколотку. Идёшь медленно, ворошишь, слушаешь, только этим и занят. А ещё внюхиваешься в воздух.

Дубовый лист укладывается густым ворохом, у него даже не запах, а дух, весомый, глубокий. Берёзовый лист пахнет легко, сквозисто. И ложится не кучеряво, а так – листок на листок, ровно застилает землю.

Полежит лист пару недель, и изменится звук. Посохнет он, зазвучит ломко.

А потом – затрещит осенняя листва в горячих кострах. Замрут ненадолго люди, глядя в огонь, слушая, думая о своём. Согреет человека коротким теплом напоследок, обдаст душистым дымом… И не станет.

Но это ничего. Это правильно. Должен пока уйти весёлый и ласковый этот народ. Сгореть в кострах, скрыться и сопреть под тяжёлыми снежными одеялами.

Потому что нет ничего печальнее маленького сухого листка, что летит по снежному жёсткому насту, цепляясь за торчащие былинки. Вон зацепился, замер. Нет, опять понесло. Бесприютный, одинокий, затерялся он здесь, опоздал.

Так что пусть уходит листва прошедшего года. Пусть белеет зима. Будем ждать новый Зелёный Шум.

В какой бы овраг я ни спустилась – бродя по дну его, то перелезая через упавшие стволы, то пролезая под ними, цепляясь за сучья, теряя и вновь находя тёмную тропинку, – я вспоминаю Васю Стаканчика. Это имя из детства навсегда связано с оврагом.

Вася Стаканчик был такой маленький мужичок в деревне. У него было странное занятие – поговаривали, что он промышлял ловлей кротов, ставил на них капканы по оврагам, а потом сдавал шкурки на мех. Бабушка стращала: «Не лазьте вы там босиком – попадёте в Васькину мышеловку!»

Ходил он всегда в ватнике, не поймёшь, засаленном или мокром, из которого торчали его тоненькие ножки в старых штанах. Штаны тоже казались влажными, и весь он был намокший-замёрзший какой-то, видно, от своих оврагов. Из ватника этого торчала и его маленькая голова, с щуплым затылком и коротким чёрным ёршиком волос. А лицо Васи Стаканчика всеми морщинками стремилось к острому носику, по бокам которого чернели глаза-бусины. Да, Вася Стаканчик был похож на кротика.

В деревне над Васей подсмеивались. Он не обижался, при встрече смешно мигал глазками и, доставая из кармана ватника гранёный стаканчик, говорил каждому: «Ну?! По стаканчику?» Лицо озарялось ясной улыбкой, и морщинки расползались поперёк. Бутылки у него никогда при себе не было. Но он – надеялся. Порой ему наливали.

Жену Васи Стаканчика уважали. Она была крупная, сердитая, в цветастом платке вокруг головы, завязанном посреди лба тугим узелком, и держала мужа «вот так!». Жили они в справном доме, построенном «на тысячах кротиков», как мне, маленькой, казалось.

Однажды, встретив нас с бабушкой, он сказал: «По стаканчику?», но ошибся и достал из кармана не стопочку, а маленький капкан, вроде мышеловки. Я с ужасом глядела на его руку, представляя, как он ею кладёт в тот же карман мёртвых кротиков. «Сколько же их надо на шубу?..»

Очень жалко было кротов, и я полезла-таки в овраг за деревней искать эти капканы. И нашла пять штук, вдоль ручья, под листьями сныти. Капканы были пока пусты. Вначале я хотела выкинуть их, но трогать было страшно – вдруг защёлкнет? А так оставить – кроты погибнут… И я придумала!

Побежала домой, достала коробку пластилина, так спешила, что ящиком палец прищемила! И мелькнуло: «Вот и кротика так!»

Чёрного цвета, серого и коричневого было много, они не пригождались раньше. Я вылепила пять кротов, старательно, с носиками и хвостами. Казалось – очень похоже. Сложила их в корзинку и побежала в овраг.

В общем, на следующий вечер Вася Стаканчик сидел у нас на кухне и сердито стучал кулачком по клеёнке стола. А в другой руке, на раскрытой ладошке, лежал капкан с пластилиновым кротиком.

– Это твоя коза налепила, твоя коза! – торопливо причитал он, обращаясь к бабушке. Бабушка успокоила его, угостила стаканчиком… Кончили миром. Пришлось тогда платить за кротиков, по рублю, кажется…

В конце того лета в деревне сгорел дом, соседний с Васей Стаканчиком. Сосед был его друг-собутыльник Колька Бурьян. Жил Колька вдвоём с отцом, одноногим стариком, ещё в детстве подорвавшимся на немецкой мине за деревней. Эта деревянная нога у старика была удивительным свидетельством той войны, более близким, чем деревянные красные звёзды на избах, тех избах, в которые не вернулись мужики с фронтов.

А Колька Бурьян был добрый малый, только дурной. Всем помогал, мог запросто подарить ведро огурцов, просто так помочь поправить забор… но пил. Когда напивался, лежал в бурьяне у дороги. Вот и звали его Колька Бурьян.

Дома у Бурьяна и Стаканчика стояли совсем близко.

Когда Колькин дом загорелся, Васькин тут же задымился. Бил набат, деревня выстроилась от колодца с вёдрами, но к приезду пожарных стало ясно, что Колькин дом не спасти. Отливали дом Стаканчика.

Из открытых окон выбрасывали одеяла, стулья, тулупы, пожарные из шланга лили на крышу, а вода, не долетая до земли, обращалась в пар. Голосила Стаканчикова жена.

Ни Бурьяна, ни его отца на пожаре не было, говорили, что они с утра уехали в район.

Вася Стаканчик стоял перед своим домом, среди горы мокрых подушек, топтал их ногами и кричал:

– Сука ты, Бурьян! Через тебя всё, гадина! Чтоб ты сгорел с колченогим своим! Ах, суууукаааа!

Лопался шифер на полыхающем доме Бурьяна, куски его стреляли во все стороны, падали на Васю Стаканчика, а тот всё топтал подушки и кричал.

Дом Васи Стаканчика спасли. Догорел дом Бурьяна, и из пожарища вынули два обгоревших тела – Кольки и его отца. Никуда они не уехали. Нашли их сцепившимися вместе, видно, Колька пытался вытащить отца… да не успел.

Потом были похороны, и бабы причитали и утирались краешками платков.

Вечером после похорон и поминок шла я мимо дома Стаканчика. До сих пор пахло гарью, в августовских ранних сумерках было плохо видно, там кто-то сидел на лавке перед домом, один, и разговаривал сам с собой.

– Да что ж я… Кольк… Да как же я мог? Из-за дома, чтоб ему… Это я ж тебе смерть позвал! Я… Ах ты, как… Кольк…

Вася Стаканчик плакал и смахивал слёзы кулачком, что-то совсем неразборчиво бормотал.

И, вздрагивая, снова тёр кулаками глаза – как маленький…

Начинается он от воды. Минул жаркий день, свечерело. Стала туманиться река. И первые полосы неясности заскользили вдоль течения.

Лёгкая дымка пока жмётся среди берегов, тянется тонкими слоями. Утекает один, выстилает по воде новый. Густеет. Вот уже не вмещается туман в русле, потёк он в луга, поплыл он среди трав, огибая лохматые кусты. Клубами заполнил вечерние низины, белым влился в сумерки. Беззвучными серыми взрывами встали в нём ивы, растерялись поля. Полосы дорог по холмам нырнули в туман, вынырнули да снова нырнули. А леса, те построились рядами декораций, ближний темнеет, за ним – ещё виднеется, дальний – чудится, а дальше нет…

Тихая будет нынешняя ночь. Перед сном обязательно выйдешь на улицу, последний раз поглядеть, как там. В темноте плавают одинокие жёлтые шары мокрого фонарного света у столбов, не пускает его туман дальше, только себя фонари и освещают. И слышно иногда, как капнет в темноте капля. Это туман скатился водой с тёплого ещё листа.

Засыпая, думаешь, что к утру развеется, а жаль…

Утром встанешь и привычно зашагаешь через комнату, по намеченным спросонья делам, выйдешь в тёмные сени, отвернёшь на ощупь щеколду входной двери, потянешь на себя, откроешь дверь… А тут, оказывается, – сплошной, белый, молоком заливший весь мир туман. Ты и забыл, не ждал ты такого.