– Испугалась? Пойдём тусить!
Просачиваясь сквозь толпу, лавируя между деловыми тётками с начёсами, солидными мужиками с потными лысинами, бабульками с тележками, бездомными со стаканчиками для подаяния, торговцами цветами, свежей малиной, книгами, конфетами, магнитами, журналами «Семь дней», мы спустились в переход-«трубу». Там кто-то исхитрился подключить усилок, гудели басы, серьёзные ребята играли что-то из AC/DC. Поклонники в коже обступали музыкантов тройным кольцом, степенно кивая в такт.
– Держись за руку, потеряешься! Что ты говоришь? Я не слышу!
– Почему ты не спрашиваешь меня, как экзамен прошёл?..
– А что-то не так?
– Да нет… проехали.
Арбат для меня был праздником, карнавалом, выставкой, цирком и театром одновременно. Я всего во второй раз тут без родителей, только успеваю крутить головой во все стороны.
– Девушка, хотите портрет? Молодой человек, давайте я вам вашу даму нарисую!
Мы немного замедлились у художников, занявших начало улицы. Зазывали не меня – мы не выглядим платёжеспособно. Десятки пастельных портретов голубоглазых детей и фальшиво-мечтательных девушек были выставлены на этюдниках для образца, а на шаржах знаменитостей – кудлатой Пугачёвой и головастого Цоя с огромной челюстью и малюсенькой гитарой – были приклеены оранжевые ценники, как на сникерсах в ларьке.
– Интересуетесь? Возьмите на подарок!
Потянулись лотки с ушанками, матрёшками с изображением Горбачёва и Ельцина, советскими значками, хохломскими ложками, гжельскими вазами, сувенирными балалайками, медалями, фляжками, фенечками, бусами. Гроздья бисерных браслетов меня почему-то расстроили: все зимы я проводила, склонившись с леской над россыпями мелких бусинок, составляя всем друзьям особенные орнаменты, учитывая значения каждого символа, каждого цвета: Алексу тёмно-синий с рунической надписью, Ворону – широкий чёрный браслет с Белым деревом и семью звёздами, Нюсе – красно-белый орнамент, чтобы притянул любовь и свободу. У меня 15 браслетов на руках, и каждый сплетён подругами и подарен со значением. Плести самой себе фенечку просто пошло. Собственные поделки носят только до момента обмена подарками. А тут можно просто заплатить и увешаться оберегами с головы до пят. Лишних денег на фальшивые украшения всё равно нет, так что фиг с ними. Я с удовольствием пялилась на прохожих. Тусовка в родном городе была совсем крошечной, даже семейной – все полушутя называли друг друга сыном, дочкой, братом и даже внуком, образовывая кровосмесительный клан человек на 30: романы и «семейные» связи были скоротечны. Всех парней с длинными волосами в городе я знала если не лично, то по имени.
Здесь же толпа поражала. Двое помятых панков с ирокезами, громко ругаясь между собой, тормошили ещё более мятую лысую девицу в клетчатых штанах, сидевшую на земле с безразличным видом: «Жаба, мать твою, когда ты ужралась?» Девушка подняла на меня совершенно мутные глаза, громко рыгнула и завалилась набок.
– Народ, вам помочь?
– Да чё ей будет, жабе. Разве пять рублей дай! – вяло отозвались панки, взваливая девицу на плечи и волоча куда-то в переулок.
Где-то рядом должна быть «Стена мира». Я почему-то представляла себе, что около неё должны сидеть настоящие бродячие хиппаны, играть на гитарах что-нибудь из Jefferson Airplane. И, конечно, кто-то махнёт рукой – сестрёнка, иди к нам! Я очень старалась выглядеть так, чтобы сразу давать понять миру, кто я: волосы на прямой пробор перехвачены тесёмкой на лбу, самые круглые очки, которые можно было заказать под мои толстые линзы, на шее бисерные бусы и большой деревянный пацифик, витые индийские кольца в ушах, рукава рубашки подвёрнуты, чтобы видны были фенечки, клешёные джинсы я сама вышила мелкими цветами и бабочками, а через плечо перекинута узорная торба, сшитая из узбекского покрывала на старом «Зингере» Алексовой бабушки.
Но у стены никого не было, кроме шумной группы азиатских туристов: они позировали парами, щёлкали малюсенькими «кодаками» и беспрестанно улыбались. Я остановилась. Очень хотелось рассмотреть стену поближе. Маленький китаец в панамке и тёмных очках снял с шеи камеру и сунул мне в руки: сфотографируй нас всех! Алекс недовольно вздохнул. Туристы, смеясь, втянули его за руку в свою композицию, две совсем пожилые бабушки симметрично обняли его за талию: он был вдвое выше, что вызвало у всей группы новые улыбки и веселье. Я дождалась последней вспышки, улыбнулась и помахала туристам рукой. Под несколькими слоями корявых надписей вроде «Новосиб-1996» и «Спартак – чемпион» уже непросто было разглядеть антивоенные рисунки на кафельных плитках: перечёркнутое облако атомного взрыва, радуга, бабочка, пацифик, строчка из Beatles, яблоко, клубника, домик, Горбачёв и Буш.
– Жаль, меня тут не было! Ты знал, это одна американская художница придумала: каждый, кто был на Арбате в этот день, мог сделать рисунок. Хотя в девять лет я скорее всего собаку бы нарисовала. А ты бы что?
– Да я как не умел рисовать, так и не умею. А уродство плодить не хочу. Сейчас бы написал «Умри во славу Одина!» Маркер же есть, дай? Да не злись, я шучу. Вечно ты шуток не понимаешь. Нравится тебе Москва, не жалеешь уже, что со мной поехала? То-то же. Идём?
У театра Вахтангова худой парень с выразительным лицом громким, перекрывающим шум улицы голосом рассказывал анекдоты на заказ. Зрители подкидывали ему всё новые темы и покатывались от хохота. Деньги и сигареты в обувную коробку сыпали редко, но щедро.
Через несколько шагов кассетный магнитофон гудел что-то заунывно-восточное, а двое ребят с голыми торсами сыпали из мешков битое стекло на расстеленный ковёр.
– Сейчас мы произведём уникальный опыт! Хождение по осколкам! Практика йогов! На ваших глазах! – кричал один.
– При помощи самогипноза и такой-то матери любой зритель, внеся свою скромную лепту в пропитание бродячих артистов, сможет этот опыт повторить! – вторил другой, размешивая осколки ломом.
У стены Цоя клубился неформальный народ. Почти все пили или курили. Или и пили, и курили, и пели одновременно. Цивильная девушка в коротком платье, опасливо озираясь, позировала на фоне стены и удалых киноманов. Пузатый фотограф, согнувшись в три погибели, всё никак не мог поймать в кадр красавицу без чьей-нибудь чумазой рожи на заднем плане. А я думаю, это только добавило бы кадру привлекательности. Ну почему я не взяла свой «Зенит»? Вот бы потом ребятам на тусовке показать Арбат, и стену, и народ!
– Послушаем музыкантов?
– Если это хорошие музыканты.
– Да ладно тебе! – я решительно плюхнула сумку на асфальт и уселась по-турецки. – Дай мне, что ли, сигарету.
– Новая жизнь, новые привычки? – хмыкнул Алекс. – Последняя. Пойду сгоняю за пачкой и пивом, а ты никуда не уходи и будь умницей, я быстро.
Я знаю, моё дерево не проживет и недели.
Я знаю, моё дерево в этом городе обречено,
Но я всё своё время провожу рядом с ним.
Мне все другие дела надоели.
Мне кажется, что это мой дом.
Мне кажется, что это мой друг…
Неожиданно тихо и проникновенно зазвучал голос рядом. Эту вещь Цоя мало кто пел. Я не киноманка, но безумно люблю именно эту вещь – щемящую, грустную, прощальную, про смерть – так мне кажется. Как будто уже тогда он знал. Хотя про каждого смертного можно сказать…
Песня оборвалась гитарным перебором, сама гитара, изрядно потёртая, опустилась сверху прямо мне на колени.
– Привет, дитя цветов! Сыграешь? – Хозяин гитары уселся рядом. Тёмные тонкие волосы по плечи, острый нос, тельняшка. Взрослый, намного старше меня. – Я видел тебя у метро, но ты так сосредоточенно что-то строчила, что я постеснялся сказать, какое ты рыжее солнце. А что там было? Пишешь стихи? Песни? Роман в трёх томах?
– Спасибо за комплимент, но если это подкат, то он обречён на провал, – смущённо улыбнулась я. – Стихи пишу, но плохие. А ещё я тут не одна.
