Меня постоянно гложет чувство вины. Раньше мне удавалось его затыкать, но потом в голове завелась Госпожа Критик. И теперь я не могу от неё отделаться. Вижу её, как только прикрываю глаза: строгий бордовый костюм с узкой юбкой, идеальные ноги яростно впечатывают шпильки в бетон, волосы забраны в идеальный, ни волосинки не выбьется, пучок на затылке. Всегда чистые очки-«лисичка» в тонкой проволочной оправе. Мне с моими окулярами никогда такие не носить. Узкие губы брезгливо поджаты, крылья носа дёргаются, как будто от меня исходит неприятный, бомжовый запах, который она вынуждена обонять. Каждый вечер перед сном она допрашивает меня, не давая уснуть. «Ну-с, что ты сегодня сделала не так? Кого на этот раз подвела, семью или Алекса? Кого расстроила? Чем разочаровала отца? Ты достаточно ценишь своего парня? Ты говорила ему сегодня, что любишь? Поддерживала? Спрашивала о его успехах? Если будешь с ним слишком много спорить, он тебя бросит. А не слишком лебезила?» Не слишком ли о себе думаю? Наверное, забыла что-то сделать. Сегодня Госпожа Критик была недовольна, что я слишком воодушевилась Москвой, слишком много думаю… Не надеяться, не надеяться, ничего не воображать, никаких студенческих билетов, никаких аудиторий, никаких песен на Арбате – сглазишь, сглазишь! Думай том, что не дочитала по списку – Ахматова, Заболоцкий. Сжала руки под тёмной вуалью… Что быть поэтом женщине нелепость… страдания, страдания.

«А, подумаю об этом завтра», – отмахиваюсь я, засыпая. Как и все, я обожала «Унесённых ветром», хотя сейчас ни за что не признаюсь.

Поезд ползёт до Москвы восемь часов, останавливаясь у каждого столба. Привычные плацкартные пассажиры гоняют чаи и пиво, воняют жареной курицей, крутыми яйцами и холодной картошкой, мотаются в хвост вагона то с сигаретами, то с полотенцем, то с мусором, снова идут курить, громко хлопают дверями. Женщина завешивает полку напротив казённой простынёй как стеной и прячется переодеваться:

– Может, вы выйдете, молодой человек?

– Это плацкарт, а я читаю и на вас не смотрю, – невежливо гудит Алекс с верхней полки. – Пойдём, покурим, Жень.

Он всегда говорит «покурим», хотя курит только он. Потому что «покурим» – это поговорим без лишних ушей. В данном случае без ушей случайной тётеньки.

В тамбуре «плотность дыма в десять миллитопоров», как любит шутить некурящий Никоненко. Он всегда повторяет эту шутку и рассказывает про свою систему мер, когда Алекс курит на его балконе и не открывает окно. Сейчас Алекс затягивается, с удовольствием выпускает дым вверх.

– Завтра, значит, как? Ты, может, со мной поедешь, экзамен же только в девять? А то мне скучно одному.

– Слушай, я опоздать боюсь. Ориентируюсь ещё плохо, в этом метро чёрт ногу сломит. Может, ты со мной посидишь? На факультете знаешь красиво как? Там балюстрада такая, в три этажа. Смотришь сверху – дух захватывает! Хочется «Гаудеамус» запеть. Уютно. Как радостно, наверное, бегать по этим лестницам. Смотрю на студентов, на преподавателей – это как будто высшая каста какая-то. Даже не верится, что я документы уже подала и, возможно… эээх. Ну, поддержи меня хоть немного, я боюсь до трясучки! А часов в восемь киоск с чаем откроют. Мне мама пятьдесят рублей с собой дала, я отказывалась, а она: «Учись, студент».

– Не, – зевает Алекс. – У меня физика завтра, надо подготовиться, что ли, шутки ради. – Он любит зевать немного напоказ, широко открывая рот, и гордится, что может сунуть между зубами аудиокассету. Говорит, это помогает ему петь. Он учился полгода в университете на другом конце бывшего Союза и считает, что точно умнее и сообразительнее любого выпускника школы – потому что старше на год. И перед поступлением в «полиграф» он особо не заморачивался – да что там, не МИФИ же, а математика и физика на первом курсе у всех одинаковая. Алекс всегда смотрел исключительно вперёд, в своё блестящее будущее, и считал себя прагматичным умником.

– Не вижу смысла идти в это ваше МГУ. Любой язык программирования я и так выучу, если захочу. Технологи везде нарасхват. Поработаю годик на дядю, куплю «Макинтош» и свою мини-типографию открою: сам дизайню, сам печатаю, сам деньги считаю. А что, возле метро поставлю, там пять метров помещение надо. А тебя, Жень, возьму к себе секретуткой.

– Не гожусь я в секретутки. Нос длинный, зубы как забор, – подыгрываю я, шокируя других курильщиков.

– Ну ладно. Тогда я буду журнал издавать, как «Птюч», только ещё лучше. А ты будешь там главным редактором. – Алекс распахивает дверь между вагонами, ночной воздух разбивает дымную завесу, колёса оглушительно стучат. – Пойдём, что ли, спать. Как свет выключат, я лягу к тебе? Наверху у меня ноги в проход торчат. Надо же иметь совесть, не заставлять всех нюхать мои носки.

– Тогда в проход провалюсь я.

– Не свалишься, я тебя придержу, – шепчет он мне в ухо, сгребая в охапку. Мокрый язык тычется в ухо. Щекотно. Обнимаю его в ответ. Какой он всё же – ничего не боится. Каменная стена.

– Затейник! – шепчу я. Знаю, что ему нравится моя так называемая скромность. – А нас с поезда не ссадят?

– Под одеялом не заметит ни-и-икто, – говорит Алекс, отцепляет меня у и подталкивает на выход.

Конечно, выспалась я отвратительно. Мы ещё раза четыре «ходили курить», потом пили непроглядно-чёрный чай из подстаканников, потом выходили подышать на длинной станции. Там вдоль вагонов моталась шустрая бабулька, волочившая за собой сумку-тележку, и необыкновенно быстро и складно тараторила: «Кому пива, кому пива, пива, пива, пива, пива?» Выпили ещё и пива. Пьяненькие работяги с боковушки пытались вовлечь Алекса в дискуссию о политике, но отстали после угрозы проводницы вызвать патруль. Свет выключили, и Алекс тихо слез вниз, под моё одеяло, шепнул: «Джинсы расстегни», и у меня перехватило дыхание. Он заскользил по телу длинными шершавыми пальцами. Женщина на соседней полке тяжело вздохнула, потом цыкнула, потом кашлянула, но всё же отвернулась, не став скандалить. Мне как всегда было скорее лихо и забавно, чем приятно. Боковушные мужики продолжали бухтеть про советские времена и развал страны, ничего не замечая вокруг.

Поезд приходил в Москву ровно в шесть, и я едва успела почистить зубы противной железнодорожной водой. Мерзко на вкус, что бы там ни пел БГ. Договорились с Алексом встретиться на Арбатской в четыре, я выскочила на Площади Революции и пошла к факультету через пустынную Манежную. Дворники мели асфальт, у дверей «Националя» зевал нарядный, совершенно киношный швейцар в ливрее. Подъехал устрашающий чёрный джип, из него вышла, помахивая ключами, загорелая дева с белыми волосами до попы, швейцар приосанился и открыл дверь. Я очень старалась не пялиться ни на деву, ни на своё отражение в огромных окнах. Боже мой, неужели можно привыкнуть ко всему этому великолепию?

Спешить было некуда. Посидела около Ломоносова, полистала конспекты. Подёргала дверь. Время ползло медленно, очень хотелось спать. Чтобы поднять себе настроение, я решила сходить после экзамена в книжный на Тверской, а потом в Макдональдс и шикарно перекусить фишбургером с колой под новую книжку. А, может, ещё и с картошкой. Хотя это расточительно. Такой необыкновенно вкуснючей еды у нас в Орле не продают. Сестрёнки, которых часто возят в Москву с хореографической школой на разные сверхважные выступления, тоже очень любят Макдональдс, хотя балетным есть булки нельзя. Пока родителей нет дома, мы часто запекаем в духовке батон с сыром, майонезом, солёными огурцами, кетчупом и рыбой из банки. Но так вкусно всё равно не получается. В одиночку я по Москве ещё не гуляла, и предвкушение этого украденного удовольствия одновременно пугает и пьянит. В животе буркнуло: поесть, пожалуй, можно уже сейчас. В рюкзаке лежат два бутерброда с сыром в фольге и маленькая бутылка несладкой воды. Внезапно открылась дверь факультета, высунулся молодой охранник, зажмурился на ярком свете:

– Девушка, а что вы тут сидите? На экзамен? Хотите – заходите уже. Только ждать вам ещё два часа с лишним.