К своему удивлению, уже через пять дней Лена обнаружила в почтовом ящике ответную открытку с видом Эрмитажа. Завязалась переписка с отцом.
О семье он говорил честно, но сухо: да, уже был женат, когда встретил Ленкину мать. Двое взрослых сыновей у него, трое внуков, а дочки не случилось, и он очень рад, что Леночка ему пишет, да ещё просит совета в таком важном деле как учёба. К себе отец не звал, но стал присылать ещё и книжки, чтобы Ленка готовилась на журфак в МГУ. В прошлом году Ленка приехала в Москву с матерью, жила на поступлении в дальнем Бирюлёве, у отцовой двоюродной тётки, угрюмой старухи в байковом халате, из-под которого виднелись тонкие ноги в чёрно-синих венах. По ночам баба Маня курила вонючие беломорины на кухне, сидя нога за ногу на трёхногом табурете, и названивала подругам. Ленка её побаивалась. Но как-то ночью старуха позвала шмыгнувшую в туалет абитуриентку на сизую от дыма кухню:
– Пойди, пойди сюда, деточка.
Лена вошла.
– Мать спит? Хорошо. Ты правда учиться хочешь или так, блажь, а сама замуж? Или в бляди?
Ленка решила, что ослышалась.
– У-учиться… Я в Архангельске на кабельном канале…
– Ну хорошо, если так. Иди спи. Случится что, всегда у меня переночевать можешь. В книжечку телефон запиши и не стесняйся. Вроде ты не дура, не в мать. Ну иди, иди.
В тот год Лена завалила английский и вернулась в Архангельск. Молча выслушала презрительные шуточки отчима про сверчков и шестки и год ишачила в программе «Поморский аграрий», разъезжая на редакционной буханке по колхозам и бодро рапортуя о привесах и надоях. На зарплату можно было прокормить только котёнка, и Ленка взялась ещё за ночную уборку в трёх цехах судоремонтного.
Ровно в восемь она мазала руки толстым слоем детского крема, надевала грубые резиновые перчатки и чёрный халат технички, убирала волосы под косынку, тащила из сортира мятое железное ведро с холодной водой. Ночные работяги кричали: – Привет, Ленка, что нового на селе?
Ленка молча, с нажимом, везла перед собой тяжёлую швабру. С утра надо было вставать на курсы английского. Благо, отец половину оплатил. И хвалил за упорство.
***
– Жень, Жень, ну успокойся, не плачь. Ты вон сколько настрочила! Может, валерьяночки, давай, а?.. Ну ничего же не известно ещё, ну, может, ты ни одной ошибочки не сделала, будет пять-три, восемь баллов, а английский подготовишься и на отлично сдашь, а, Жень? – Грин тараторила не переставая и прыгала вокруг меня как коза. – Ну даже если двенадцать баллов будет, тоже хорошо! Ты точно про Блока гениально написала! У тебя же творческий с отличием! Перекинешь документы на вечернее, всего-то делов. Пойдём, пойдём в приёмную комиссию. Вытирай нос, пойдём. Тебе ещё в общагу селиться.
– Да херово я написала, ууу, понимаете? – ревела я, скорчившись на полу перед массивными дверями какого-то кабинета.
– А ну прекращай, Женя, – строго сказала Лена. – Как написала, так написала. Ты что, думаешь, сейчас из деканата выйдет добрая тётя и за слёзы твои сразу тебя зачислит? Не будет такого. Ну-ка вставай, штаны отряхни, идём за ордером на поселение. Грин дело говорит, идёшь в приёмную, там рыдаешь и перекладываешь документы на вечернее. Лучше же так, чем никак, правда? Всё, успокаивайся. Главное, есть план.
– Мне ещё в четыре на Арбатскую надо…
– Тем более, вставай и не ной. Никто не любит нытиков. Октябрин, возьми её рюкзак.
Мировые всё же девки.***
Октябрина Зеленько очень злилась на родителей за своё дурацкое наименование. Ну неужели нельзя было назвать просто Катей, Олей, Светкой, чёрт с ним, даже Наташкой? Нет же, как же, последняя просьба деда-коммуниста. Повезло, что ещё не Сталиной назвали. Родилась она не в октябре, а в июле, но кому это помешало? Обычно она представлялась Риной, и люди с широким кругозором считали, что девочка названа в честь Рины Зелёной. Пацаны из деревенской школы пробовали дразнить и Синько, и Тортиллой – но тут же отведали Ринкиных крепких кулаков, спасибо папке, научил бить быстро и без разговоров. Разъярившись, боли она не чувствовала вовсе: даже когда здоровенный Вовка Косыгин заломил-таки руку за спину и тащил в сарай, Рина приложила скотину головой о каменный угол, сплюнула на поверженного врага, выругалась страшно и матерно и пошла, не оглядываясь, к дому фельдшерицы тёти Ани, лечить вывихнутое плечо. Только на полдороге прорвались злые и страшные, до икоты, слёзы.
За Октябриной в посёлке закрепилась слава «заучки, но ебанутой на всю голову». Училась она как не в себя, художественную литературу глотала тоннами. Классная руководительница вызвала родителей Ринки на серьёзный разговор: девочка способная, надо в городскую школу перевести, к университету готовиться.
– Денег нет, – отрезала мать. – Раз такая умная, пусть учится, но чтоб мать с отцом не позорила. Ездила к сеструхе моей в Ульяновск на каникулы – и чего? На кого похожа приехала? Косы состригла, штаны драные, дырок в ухе напрокалывала десять штук, на футболке наркоманы какие-то или сатанисты, кто их разбёрет. Крутая она, видите ли. Музыку врубает свою идиотскую с утра и башкой трясёт. Гитару теперь просит у отца, а он же, дурак, и купит. И ты мне, Галина Николаевна, предлагаешь её в город отправить? Куда, в интернат для недоразвитых? Если она тут у отца-матери на глазах такое себе позволяет? Знаешь что, тебе надо, ты и учи её. Пусть дурь из башки повыйдет, пусть заканчивает тут школу и тогда валит на все четыре стороны, раз родителей не жалко.
Через год случилось два чуда. Сначала Октябрина заняла второе место на областной Олимпиаде по литературе, потом отправила сочинение на всероссийский конкурс и получила путёвку в Артек, на смену юных журналистов.
После трёх восхитительных недель в шикарных черноморских декорациях с милыми, умными девчонками и весёлыми, вежливыми пацанами со всей России, с умницами-вожатыми и настоящими взрослыми журналистами-наставниками, после выпуска настоящей своими руками напечатанной газеты, после настоящей радиопередачи и настоящих телесъёмок на огромный бетакам Октябрина решила поступать на журфак.
Она взяла в библиотеке «Справочник для поступающих в вузы». В МГИМО было страшно даже пытаться, но Октябрина решила замахнуться на МГУ – подать ещё и в ближайший педагогический точно успеет. Немного придавала уверенности золотая медаль, вручённая хмурой директрисой безо всякой торжественной речи: Рина, тогда уже Грин, припёрлась на выпускной бал в неизменных джинсах и клетчатой отцовской рубахе, лихо завязанной под грудью. Особенно шокировала директрису огромная булавка в пупке: Рина сама себе сделала подарочный прокол к окончанию школы. С булавки свисал синий турецкий оберег-глаз, подмигивая опешившим одноклассникам в дискотечных огнях школьного спортзала.
Грин продала пацанам из десятого почти всю коллекцию кассет «Нирваны» и «Металлики», удачно обменяла наушники от плеера на большую спортивную сумку. До последнего берегла сам плеер, но без наушников в нём не было никакого смысла.
Потихоньку вытащила свои документы из материного шкафа. Перестирала и сложила в сумку пару футболок, куртку с подстёжкой, трусы и зимние ботинки. Подумала над гитарой и, вздохнув, оставила на стене: старший из братьев оценит, Ринка научила его играть кое-что из Цоя и ГО. За три дня до начала приёма документов Грин сбежала. Ночью тихо зашнуровала кеды, толкнула старшую сестру Лильку – закрой за мной. Подхватила сумку и вылезла из окна в огород.
До Москвы Грин добралась автостопом, на двух фурах – повезло! С тех пор уже трижды звонила матери с автомата на главпочтамте:
– Мам, я в Москве, документы подала.
– Знать тебя не хочу, паршивка! – отвечала мать и кидала трубку.
– Ма, я творческий конкурс прошла, с отличием!
– Совести у тебя нет, Ринка!
– Мам, я сегодня сочинение написала, послезавтра немецкий – и приеду…
– Ремнём по жопе сразу и получишь!
Но с каждым звонком голос теплел.
***
Общежитие выглядело круто. Огромный дом-корабль, два шестнадцатиэтажных корпуса, соединённых бетонно-стеклянным переходом, где располагались столовая, актовый зал и зимний сад. Я узнала этот переход – мимо него под грустную музыку шёл герой фильма «Ирония судьбы» в начале второй серии. Подозрительно быстро меня заселили, администраторша выдала ключ под расписку, временный пропуск на картонке и стопку белого хрустящего казённого белья с чёрным штампом в углу. Комната 810, восьмой, журфаковский этаж. Пропуск следовало предъявлять хмурым охранникам вместе с паспортом. Лифт где-то гудел, но не приходил. Под окнами звенели трамваи. Радио у вахтёров исторгало разухабистый шансон:
