Юнио удалился и вернулся с жестким темным хлебом, сыром и чашей. Мне он не предложил ничего, и, думаю, не по причине разделявшего нас барьера. Он плеснул немного на пол и начал закусывать. Пол был глиняный; стены из грубого камня; потолок на бревенчатых балках. Возможно, это была копия его жилья в Британии, но я не эксперт.

Я больше не задерживался. Не только потому, что успел проголодаться и вспомнил об этом при виде хлеба и сыра, но и потому, что Юнио завелся. Не знаю, отчего он принялся с холодной скрупулезностью разбирать меня, мои вкусы, предков, внешность, поведение и способы заработать на жизнь. С этим парнем вполне можно иметь дело – пока соглашаешься, пропускаешь оскорбления и выслушиваешь советы. Такого обращения часто требуют старики, даже когда покупают баночку талька за тридцать пять центов. К этому скоро привыкаешь и уступаешь не раздумывая, иначе прослывешь наглым сопляком и потенциальным малолетним преступником. Чем меньше уважения заслуживает вредный старикан, тем больше его требует. Так что я ушел, все равно Юнио не знал ничего полезного.

Проходя мимо двери пещерного человека, я увидел, как тот выглядывает из пещеры.

– Не принимай близко к сердцу, приятель, – сказал ему я и пошел своей дорогой.

И уткнулся в очередной невидимый барьер – в нашей арке. Я потрогал его, сказал тихонько: «Хочу войти». Барьер растаял и восстановился за спиной.

Мои резиновые подошвы ступали тихо. Звать Чибис я не стал, вдруг она уснула. Ее дверь была открыта, я заглянул. Девочка сидела по-турецки на своем невероятном восточном диване, укачивала Мадам Помпадур и плакала.

Я беззвучно отошел, потом шумно, посвистывая, вернулся и позвал ее. Она выскочила, с улыбкой и без следа слез.

– Привет, Кип! Что-то ты совсем запропал.

– Латинянин слишком болтлив. Что нового?

– Ничего. Я поела, тебя все не было, захотелось спать. Ты меня разбудил. Узнал что-нибудь?

– Дай я закажу ужин, буду есть и излагать.

Я подбирал последние капли подливки, когда появился робот-коридорный. Он был такой же, как и первый, только спереди мерцал золотом треугольник с тремя спиралями.

– Следуйте за мной, – сказал он по-английски.

Я посмотрел на Чибис:

– Разве Мамми не сказала, что вернется?

– Сказала вроде.

Машина повторила:

– Следуйте за мной. Требуется ваше присутствие.

Я взбесился. Мне часто давали приказы, среди них хватало бестолковых, но никогда еще мной не командовал кусок железа.

– А вот выкуси! Тебе придется меня тащить.

Не следовало говорить это тупому автомату. Он потащил.

– Мамми! – завопила Чибис. – Где ты? Помоги!

Из машины послышалась трель:

Все в порядке, милые. Слуга приведет вас ко мне.

Я сдался и пошел сам. Безмозглый бытовой прибор сопроводил нас до лифта, проэскортировал коридором, где стены жужжали, когда мы проходили мимо. Провел через огромную арку, увенчанную треугольником со спиралями, и заточил в камеру. У нее не было передней стены, но мы попытались выйти – и наткнулись на барьер из проклятого твердого воздуха.

Не приходилось мне видеть помещений больше, чем это – треугольное, не стесненное ни сводами, ни колоннами, с теряющимися вдали стенами и таким высоким потолком, что под ним вполне могла бушевать гроза. Я чувствовал себя муравьем в огромном зале; хорошо, что мы находились у стены. Зал не был пуст – вдоль стен в нем стояли сотни существ, оставляя свободной середину исполинского помещения.

Там, в середине, я увидел троих черверотых – вершился суд.

Не знаю, был ли среди них наш Лиловый. Я и вблизи не отличил бы его от соплеменников. Разница между черверотыми для нашего брата, пожалуй, лишь в том, что́ они намерены с нами делать: резать глотки или рубить головы. Однако, как мы узнали, для суда не важно, пойман конкретный преступник или гуляет на свободе, жив он или мертв. Судили народ, чьи представители совершали преступления.

Выступала Мамми. Я видел ее крошечную фигурку, тоже очень далеко от нас, в стороне от черверотых. Ее птичья песенка доносилась слабо, но рядом с нами ясно звучали английские слова: транслировался перевод. И в переводе нисколько не терялась живость и эмоциональность Мамми.

Она излагала все, что знала о поступках черверотых. Делать это старалась бесстрастно, словно исследовала извергов под микроскопом. Давала сухой отчет о событиях. Только факты. Она как раз заканчивала рассказ о событиях на Плутоне. Сообщила о взрывах – и умолкла.

По-английски заговорил другой голос. Бесцветный, немного гнусавый, он напомнил мне одного вермонтского янки – хозяина бакалейного магазина, куда мы ходили, когда я был маленьким. Этот продавец никогда не улыбался и не хмурился, а изрекал лишь одним тоном. «Она приятная женщина», «Он собственного сына надует», «Яйца по пятьдесят девять центов» – все это с равнодушием кассового аппарата. Вот и сейчас в вопросе, который был задан Мамми, сквозило такое же равнодушие.

– Вы закончили?

– Я закончила.

– Заслушаем других свидетелей. Клиффорд Рассел…

Я вздрогнул, будто тот бакалейщик застал меня за кражей леденцов.

Голос продолжал:

– Прошу внимания.

Послышался иной голос. Мой собственный. Звучал отчет, который я диктовал, пока лечился на Веге-5.

Но не весь; только то, что касалось черверотых. Пропали эпитеты и целые фразы, словно кто-то с ножницами прошелся по звукозаписи. Факты остались; мое мнение о них исчезло.

Рассказ начинался с того момента, когда на пастбище возле моего дома опустились корабли, и заканчивался, когда слепой черверотый свалился в яму. Получился этот рассказ коротким, многое вырезали – например, наш лунный поход. Мое описание черверотого оставили, но выхолостили до крайности – теми же словами я мог бы описать Венеру Милосскую, не то что самое чудовищное в мире создание.

Запись кончилась, и голос янки-бакалейщика спросил:

– Это ваши показания?

– А? Да.

– Они верны?

– Да, но…

– Они верны?

– Да.

– Они полны?

Я хотел было сказать, что они совсем не полны, но уже начал понимать систему.

– Да.

– Патриция Вайнэнт Райсфельд…

История Чибис начиналась раньше, ведь девочка общалась с черверотыми еще до встречи со мной. Однако запись оказалась не намного длиннее. Чибис, обладая острым зрением и уникальной памятью, все и вся преломляла через призму собственного мнения и личного отношения. И мнения, и отношения вы́резали.

Когда Чибис подтвердила, что ее показания верны и полны, янки-бакалейщик постановил:

– Все свидетели выслушаны, все известные факты собраны. Слово предоставляется подсудимым.

Думаю, черверотые выбрали лицо, говорящее от их имени, – может, моего старого знакомого, если он был жив и находился здесь. Речь в переводе на английский потеряла гортанный акцент нашего Лилового, и все же это была речь черверотого. В каждом слоге сквозила жестокость, от которой кровь стыла в жилах, – жестокость высшего разума, холодная и уверенная, как удар профессионального боксера.

Оратор стоял так далеко, что не шокировал меня своим видом. Правда, от его голоса заныли внутренности, но я одолел страх и более-менее сосредоточился.

Первым делом он заявил, что это собрание не имеет полномочий судить представителя его расы. Он несет ответственность только перед королевой-матерью, а та – перед королевской группой. (Так это прозвучало по-английски.) Такой аргументации, утверждал он, вполне достаточно. Однако, если Федерация Трех Галактик реально существует, что вызывает большие сомнения, – не считать же аргументом в пользу ее существования казус, незаконно выставивший его перед этим муравейником странных существ, – итак, если Федерация существует, она все же не имеет никакой юрисдикции по отношению к Единственному Народу; во-первых, упомянутая организация не обладает правом суверенитета над данной частью космоса; во-вторых, даже если бы она предъявила подобные претензии, Единственный Народ, находясь в рамках своего суверенитета, обоснованно отверг бы их, что автоматически означает отсутствие юридического обоснования законов упомянутой организации (если таковые существуют); и в-третьих, совершенно невероятно, чтобы королевская группа вступила в какие бы то ни было сношения с так называемой Федерацией Трех Галактик, хотя бы потому, что люди не ведут переговоров с животными.