— Нет! — отпрянула она в изумлении. — Ты что, умереть вздумал?!

Чужая рука остановилась в воздухе и всколыхнула его своей дрожью.

В тот самый день, находясь по другую сторону тюремной решетки, Вестница говорила чистую правду. И, значит, цветочный недуг стал бы гибельным для него, безнадежно влюбленного в эту женщину. Должно быть, только ее импульсивная реакция позволила осознать, как долго он выдавал желаемое за действительное.

Вдруг заполнившая сердце смесь жалости и скорби была настолько тягостной, а страх — нестерпимым, что Фредерика оставила беседку и направилась к выходу из церковного сада, тая надежду, что Тому не придет в голову пойти за ней.

Он не пошел.

Тем же вечером, не дожидаясь рассвета, не простившись ни с кем, он уехал. И вскоре тягучая черная скверна проникла в его вены, а кровь Фредерики разбавил цветочный сок.

*

В мучениях проходили дни, которые Фреда давно перестала считать. Пока цветы мальвы росли и набирались сил, сама она увядала. Пятилистные венчики из кожаного мешочка на поясе приходилось вытряхивать в камин все чаще, а вскоре болезнь приговорила ее к заточению в собственной спальне.

Свой тридцатый день рождения она встретила затворницей в древнем замке на стыке двух государств.

У нее еще оставались силы на то, чтобы двигаться и говорить, она сохраняла ясную память… но руки порой отказывались подчиниться, пальцы чертили в воздухе бессмысленные жесты — знаки нестерпимой боли, а ноги могли подогнуться, и тогда тяжесть собственного тела увлекала ее на пол, где она, приняв вид несозревшего и нерожденного еще младенца — скрюченная, искореженная, скованная параличом, хоть и временным — давилась целыми бутонами или их частями. Цветы выходили с кровью. Выходили с желчью. Похоже, их семена проникли в желудок и проросли.

Кровавые вкрапления на светло-розовых лепестках напоминали, как однажды серые радужки глаз Фредерики впитали в себя цвет ее магии. Выкашляв первый венчик с багровыми следами на нем, Фреда поняла, что болезнь перешла в решающее наступление. И попросила Лелиану прекратить поиски.

Да, все это время Соласа по-прежнему искали, но разведчики были отозваны в тот же день.

Фредерика не могла вообразить, чем бы все обернулось, если бы эльфа все-таки нашли и убедили вернуться в Скайхолд. Он бы увидел ее, измученную любовной лихорадкой, иссохшую от постоянной борьбы за живительный кислород… а узнав, что причиной был именно он…

Вина в его глазах — вот чего она опасалась.

И хотя душа Тревельян по-прежнему взывала к нему — только бы увидеться напоследок! — ее разум то и дело отбивал нападки эгоистичного желания. Оно терзало ее, но не так болезненно, как стебли и листья цветов терзали живую плоть.

Столько боли — и ради чего? Все, о чем можно мечтать, ближе, чем кажется. Упрямство делает жертву напрасной, но все это можно прекратить… хоть сейчас…

…Фреда продолжала молиться утром и вечером, невзирая на слабость и резь во всем теле. За Инквизицию — чтобы все так же несла людям веру. За себя — чтобы были силы совладать с искушением. За него — чтобы никогда не был одинок.

Она ведь знала, что Солас, не по собственной воле ставший отшельником и чужаком в глазах своего народа, больше всего боялся умереть в одиночестве.

И поэтому Фреда так горячо молилась: пускай в самый страшный час рядом с ним будет кто-то, способный сломать своим голосом тишину…

Кашель не позволял сомкнуть глаз даже на час, и асфиксия убивала ее так же верно, как и недостаток сна. Все ее нутро было охвачено пожаром.

Неожиданно Фреду вырвало. Цветы шли вверх по ее пищеводу, слитые в единую массу, пока Тревельян свешивалась с кровати вниз головой и страдающе всхлипывала. Спазм вязал из ее напрягшихся мускулов пульсирующие узлы, а легкие, те горели, и кислород в них лишь подкармливал это пламя.

К счастью, чужие заботливые руки поддержали ее за плечо и помогли сесть на постели, когда очередной приступ кончился.

— Прости… — Фредерика едва ворочала языком. Она все время дышала открытым ртом, шумно, с хрипами; острые края листьев мальвы уже не щекотали, а рассекали нежные стенки горла. Казалось, сам ее голос кровоточил.

— Ничего… ничего страшного. Подумаешь!

Улыбнувшись ей бодро и лживо, Дориан чистой влажной тряпицей вытер пот с ее высокого лба. Вслед за этим она почувствовала легкий поцелуй на виске. Цветы слушали ее сердце и поэтому знали, что этот поцелуй не стоит воспринимать как угрозу: он был искренним проявлением любви, исходившей от самого верного и близкого друга. Любви совершенно платонической.

Из трех главных мужчин в ее жизни рядом с ней остался только Дориан. Она говорила: «Слишком опасно». Умоляла: «Не надо, ты заразишься». Но Павус наотрез отказывался уходить, а по части упрямства ему, считай, не было равных.

С другой стороны, он и впрямь мог ничего не опасаться, ведь «цветочная болезнь» поражала лишь тех, чья любовь безответна. У Дориана же все было хорошо.

Стояла глубокая ночь. В покоях Вестницы с вечера зажгли камин и несколько свечей, которые еще не догорели. Тревельян испытывала такую усталость, будто ее плечи служили фундаментом всему Скайхолду. Она знала, что попытка задремать хоть ненадолго будет тщетной: боль выкручивающая, резкая, она присутствовала даже во снах и была их главным визжащим лейтмотивом.

Но иногда, прикрывая глаза всего на несколько секунд, Фреда видела лес, где росли цветы мальвы.

Вековые деревья подпирали кронами небо, переплетшиеся ветвями настолько плотно, что лишь редкие лучи солнца доставали до земли. В этом изумрудном мраке белели раскрывшиеся бутоны, и от их волнующего запаха так сладко кружилась голова… Лес простирался, насколько хватало глаз, совершенно тихий и недвижимый, заключенный в одной-единственной секунде, как отражение в прозрачной капельке воды. И казалось, с незапамятных времен здесь не было людей, зато были следы волков, а может, одинокого волка. Они цепочкой устремлялись за горизонт.

Странное видение сочетало в себе сон и явь, и всякий раз, проваливаясь в него, Фредерика уже не надеялась вновь увидеть свою спальню и примостившегося на диване Дориана. Но потом она возвращалась в реальность, правда, все так же без сил.

— Что ты делаешь?.. — слабым голосом спросила она, ощутив прикосновение металла к своей макушке.

— Расчесываю тебя, — как ни в чем не бывало ответил Дориан и действительно принялся распутывать ее волосы гребнем. — Что подумают дворяне, когда увидят такую неряшливую Вестницу Андрасте?

— Думаешь… они обратят внимание на прическу?

— Душа моя, разумеется! Половина из них с удовольствием перемоет тебе косточки, а вот другая половина немедленно введет торчащие лохмы в моду, и уже на следующем императорском балу все они… Ты меня слушаешь?

— Да… да… — Фредерика едва заметно улыбнулась уголками губ, кое-как перебарывая чудовищную слабость.

Она бы сказала: «Я умираю, Дориан. Насовсем».

Сказала бы: «Буду слушать тебя, покуда хватит сил».

Но вместо этого улыбнулась так, словно это была не последняя ночь, проведенная вместе с лучшим другом.

— Вот так, хорошо.

Дориан закончил убирать ее волосы в конский хвост, сделав так, чтобы они не слишком стягивали кожу на висках; его забота отозвалась тихой, щемящей нежностью глубоко в ее сердце. Обернувшись, Тревельян увидела, как он с растерянным видом вертит гребень в дрожащих смуглых пальцах.

— Хочу, чтобы ты поспала, — негромко сказал он с опущенной головой, — но страшно становится, как подумаю, что ты больше не откроешь глаза.

Дориан был тем, кого ей особенно не хотелось ранить правдой, однако… Сейчас Фреда как никогда отчетливо понимала, что пустая надежда сделала бы ему больнее. С этим чувством ему жить еще долгие-долгие годы.

— Тебе не нужно… не нужно… — Из-за кашля ей никак не удавалось договорить до конца. — Не нужно оставаться здесь и смотреть. Ты тоже устал.

Он свел брови к переносице в злой гримасе: