— Начнем, пожалуй, — сказал Голиаф холодным бесстрастным голосом. — У нас полчаса.

Противники приняли стойки, с минуту изучая друг друга, держа шпаги на вытянутых руках строго параллельно плоскостями лезвий к земле. И вот раздался легкий звон первого касания металла о металл. Еще секунда, и стремительная атака Голиафа, с уходом вправо и по кругу, заставила Приама прижаться к перилам…

— Человек так много натворил за все прошедшие эпохи, — начал Голиаф неожиданно, — что единственная суть, вынесенная из этой мути, для наших перегруженных мозгов — очищение…

— Я уже это слышал, — ответил Пересвет, делая ловкий выпад, заставивший Голиафа отступить на два шага. — Не помню где, но возможно, в одной из проповедей теократов. Пути для очищения тоже, как выясняется, могут быть разными.

— Любопытный ход, — оценил Голиаф своего противника и перебросил шпагу из правой руки в левую, одновременно меняя тактику на более короткие замахи и удары. — А я говорю, что только болезненный ум берется отвечать за недостатки сердца!

— Как, впрочем, и наоборот! — Приам припал на колено, применяя тактический маневр нижнего боя и нанося скрученные удары. — Только при чем здесь очищение?

— Первым всегда очищается сердце, — Голиаф опять вынужден был отступить, едва успев парировать удар в грудь. — Уму требуется больше времени…

— Не согласен! — Теперь пришло время атаки Пересвета. Он чувствовал слабость Голиафа в отражении коротких серий ударов на уровне корпуса, но это могло лишь казаться. — Если вода будет литься в две пробоины, — продолжал он развивать свою аллюзию, — в одну сильнее, в другую — слабее… Какую из них следует стараться закрыть первой, чтобы окончательно не затопило трюмы? Ум — очень водоносная пробоина! Из него хлещет напропалую…

— Не согласен! — возразил Голиаф, выравнивая свой ритм отражений и пробуя применить тактику «качания маятника»: шаг вперед — выпад — шаг назад — защита. — Следует сначала управиться с более мелкой пробоиной, чтобы сконцентрироваться на большой и не отвлекаться…

— Не согласен! — Ответ Приама заключался в уходе от «маятника», отступлении и желании увлечь противника идеей скорой победы.

Звон стали, их прыжки и перемещения, их странная беседа под звездным серебром неба на ажурных мостах над подсвеченным аквамарином воды на искусственном корабле-острове — дуэль без секундантов… Это или выглядело, или на самом деле было сюрреалистическим вызовом некому Богу, которому каждый фатально молился, черпая в аккордах своих отпущенных эмоций симфонию вечно перерождающихся и потому бессмертных миров. Космос никогда не говорил о пустоте. Космос еще никогда не был так оживотворен. В какой-то момент они остановились одновременно, отдали друг другу честь шпагами, вложили их в ножны.

— До рассвета пять минут, — сказал Голиаф. — Сегодня никто из нас не пролил крови, и это чертовски здорово! Завтра все повторим. Ты будешь биться завтра, Приам?

— Буду.

— Где ты научился фехтованию, Приам?

— Я никогда ему не учился. Я просто любил смотреть древние фильмы.

— Может, ты и прав… Ничему настоящему учиться не нужно… У меня все было сложней. Но об этом не стоит…

— Каковы планы, Голиаф?

— Вернемся в город. Покормим лошадей. Позавтракаем, и к восьми утра нас ждет монсеньор. Через двенадцать часов остров на орбиту вокруг Второй Луны Пестрой Мары. Здешний космос кишмя кишит пиратами. Думаю, мы примем с тобой дежурство по охране острова. Мало ли кому что придет в голову! Надо быть начеку!

— Я хотел навестить Натана в госпитале. Составишь мне компанию?

— Конечно, да! — ответил Голиаф. — Он ведь поправляется. Как его жена?

— Камилла работает у Климатолога, притом весьма успешно, я слышал…

— У монсеньора все становятся успешными, — заметил Голиаф. — Это его неизменный стиль. Хотя он шутит и называет себя Коллекционером гениев…

— Скажи, Голиаф, зачем мы здесь под самым носом у гильдии?

— Все затем же… Монсеньор хочет пополнить коллекцию, и у него для этого есть кандидаты.

— Как-то все это несерьезно…

— Более чем серьезно, Приам. Вот посмотришь, все именно так и будет.

— А тебе самому нравится быть в его коллекции?

— Лучше быть в его коллекции, чем в заложниках у теократов, тебе так не кажется?

Приам Пересвет кивнул.

Осветитель и Климатолог начинали свое ежедневное колдовство над рассветом на летающем острове Цезаря Шантеклера.

***

Орбитальная тюрьма княжества Поющая Нимфа пустовала уже почти семь лет. После последней амнистии, дарованной Марко Дерешем, сюда не попадал ни один человек.

Если бы старый князь мог только представить, что через семь лет после его указа сюда попадет единственный человек — его сын Каспар, что бы подумал он? Возможно, мир бы перевернулся в его сознании не один раз, мир, которому даровалась уж никак не амнистия, мир, который не имел больше никакого морального права держать своих заключенных в тюрьмах и темницах. Мир, который уравнивал Великим Приговором и судей, и преступников, мир, отменивший закон кары, мир, где карой, как это ни жутко звучало, становилась жизнь, дальнейшая жизнь…

Но Марко Дереш умер в день переворота, и никто об этом не узнал, кроме заговорщиков и кроме сына — последнего тайного заключенного орбитальной тюрьмы, привезенного сюда предателем Тристаном Гойей.

Князья Дереш продолжали свое правление, подмененные идеальными копиями-андроидами, очень дорогими марионетками, сработанными, возможно, в лабораториях самой Нимфы.

Эти биокибернетические дублеры были наделены всеми чертами характеров их прототипов, их речью, но их разум оставался в полном подчинении заказчиков. От такой кошмарной интриги, такого предфинального сюжета у Каспара беспрестанно раскалывалась голова.

Подавленный, обессиленный, морально уничтоженный, он занимался лишь тем, что бесконечно проигрывал в голове все события своей жизни в деталях. Пытался, если, конечно, называть эти слабые внутренние возмущения попытками разобраться в собственной судьбе и том, как он мог или хотел ее изменить.

Он до слез жалел отца. Мысленно беседовал с ним, пытался представить его ответы, пытался зацепиться хотя бы за какой-нибудь луч надежды. Он не хотел надежды для себя, он хотел надежды для всей планеты. Но испепеляющий жар взорвавшейся Нектарной звезды в его прерывистых и коротких снах, в бесконечных повторах бесконечно испепелял его любимую Нимфу, а вместе с ней сгорал и он сам в своей пустынной заброшенной тюрьме.

Каспар стал видеть себя со стороны. В какой-то момент он начинал ненавидеть себя за жалость и уступчивость отцу, за его упорство в желании найти сына и вернуть в княжество. Уж лучше бы Каспар не менял своей цели, уж лучше бы не поддавался обстоятельствам, а продолжал верить в то безумие, которое нарисовали ему его преданные друзья. По крайней мере, сейчас. Возможно, он бы уже летел на своей «Нимфетке» на перехват кометы Дереша, по крайней мере, он бы чувствовал тогда себя иначе. Да, жертвой, да, самоубийцей, но не так и не здесь…

Самыми приятными из его воспоминаний была Панчалилла и лицо Гелеспы Гомер. Да, он успел встретиться с ее мужем, он увидел одно из его представлений, он побеседовал и с гениальным Гильгамешем, утверждающим, что им найден великий элексир будущего. Эти люди на Второй Луне Пестрой Мары, они попытались (да, таково уж это слово!) убедить его в возможности пережить катастрофу, в том, что у человечества есть шанс. Он попытался поверить…

Хотя, возвращаясь на Нимфу, знал, что будет готов исполнить надежду отца — покинуть систему и повести за собой последний Караван спасения от его планеты.

Он не полетел приступом на Нектарную, он не повел караван, он оказался в мрачном безжизненном орбитальном склепе, где еще семь лет назад бушевали мятежные страсти и страхи сотен людей, лишенных свободы за сотворенные ими преступления. Так, похоже, что так называемая судьба смеялась над ним, злая и жалкая, она даже не способна была испытать своего жалкого и злого торжества. Она забилась в щель, как побитая кошка, и там тихо и тоскливо скреблась…