Мануситха включил все свое мужество, заставив себя думать о спасенных дочерях и их семьях. Физическая расправа над ним самим его не страшила. Страх внушало другое — моральный верх его высочества королевского регента Лобсанга Пуритрама.

Генералы Пегас и Грифон спрыснули свое выполненное задание, похихикали, как два идиота над какой-то пошлостью, и удалились.

Робот-экзекутор тихо гудел. Ни один из его ужасающих манипуляторов не двигался.

— Не правда ли, забавный повтор, Сулла? — Голос Лобсанга выдал его обладателя, по прошествии не менее часа. Регент вошел в помещение как-то странно: через один из автоматических люков снизу. — Вот так же два месяца назад в этом кресле сидел наш достославный шут… Я уж подумал, что ты повторишь его невероятный подвиг, если бы, конечно, у тебя имелся в наличии этот препарат… Так что скажешь, Сулла, или у тебя нет никаких государственных секретов, что ты скрываешь от меня? Ты улетаешь к Левиту, ведешь с ним переговоры, ты отправляешь письма этим ворам и ненасытным техноманьякам — утильщикам… Ты не скрываешь от меня деятельности тайного ордена ученых, в который входишь сам, не так ли? Интересно, что ты обещал Левиту, в случае если он согласится напасть на наш флот? Но вся проблема в том, мой нелюбимый ректор, что и твое время, и время Левита, и время князей Дереш, да и время гильдии скоро будет сочтено! Тебе не поможет ни шут, ни твой Дарий Скилур, ни этот одержимый инженер-проповедник, траслирующий свои шоу, тебе не помогут ни оборванцы со Второй Луны, ни их Объединенное самозваное правительство, в которое, я почти уверен, ты также вошел, старый маразматик! И знаешь, почему тебе никто не поможет? Потому, что войну с ними со всеми начну я. И знаешь, какая армия будет на моей стороне? Не королевский флот. Эти опустившиеся пьяницы и самоубийцы мало на что способны… О, ты ничего не знал все эти годы? Все эти годы, Сулла, пока крутился счетчик и приближалось время Великого Приговора, я создавал армию… Там, на краю ойкумены, на планетоидах Громоподобной, всех презревшие теократы обучались крепости духа и воинской выучке. Из каждой сотни Кораблей Спасения я жертвовал им всего лишь малую часть. Пришлось обманывать Их Величества… Но выродившиеся Их Величества уже далеко… А мне по-прежнему нужны корабли. Королевские верфи истощены, запасы истощены… Что ни говори, Сулла, но война — это все-таки порядок…

— Зачем ты мне все это рассказываешь, Лобсанг? Может, ты думаешь, что я буду тебе аплодировать и поддержу твою блестящую стратегию? — Сулла засмеялся самым неприятным смехом, на какой только был способен. Лобсанг поморщился. — Нет у тебя никакой стратегии, Лобсанг! Ты, как загнанный хищник, готов броситься на каждого. Если таковы и твои союзники теократы, то мне всех вас жаль. Не думаю, что в их писаниях и заповедях кто-либо и когда-либо объявлял благословенной пляску на гробах убиенных братьев, ни в часы смуты, ни в часы торжеств! Ты назвал меня маразматиком, но маразматик ты сам, Лобсанг, и твои генералы, и твои теократы! Включай экзекутора, если тебе еще и этих признаний мало!

Его высочество королевский регент не выглядел сейчас таким самоуверенно-напыщенным, он держал паузу и хотя не мог надолго остановить свой взгляд, сделав его проникновенным, Мануситха уловил в этом состоянии Пуритрама редкую попытку искренности.

— Сулла, послушай… Одну треть своей жизни ты учился. Потом, другую треть учил сам, наконец, ты посвятил себя спасению тех, кого учил… Неужели…

— Неужели ты думаешь, что теперь я начну убивать тех, кого учил? Нет, Лобсанг!

— Я не это хотел сказать… Неужели ты не устал, так, как устало наше Догорающее светило? Оно божественно, Сулла! Оно устало от своих паразитов, которые наплодились и которые сами не могут себя спасти… Ты не можешь обмануть надежду Бога на очищение, Сулла! Надежду на то, чтобы не стало паразитов… Знаешь, Сулла, мы долго были врагами, ими и останемся. Я не буду тебя подвергать пыткам… Я отпущу тебя прямо сейчас… Улетай к своим идеалистам, но больше не возвращайся. Твоя Академия с сегодняшнего дня прекращает свое существование. Увози свои тайны с собой и больше не попадайся мне на глаза. И еще одно… Твоя ненависть ко мне от этого только возрастет, а мне это и нужно сейчас. Я бы все равно не смог позвать тебя в свои друзья…

— О чем ты, Лобсанг?

— Одна из твоих дочерей… младшая… Она не улетела. Она осталась в системе. Два года назад каравелла «Каллисто» была пожертвована мной теократам… Твоя дочь… Я не жестокий человек… Видишь, я щажу твои чувства… Она попала в монастырь на одном из планетоидов. Прожила там почти год, потом оказалась в числе мятежников. Мои агенты приняли решение ее изолировать. Куда они ее увезли, я не могу сказать, но я знаю, что она жива, и если ты постараешься, то найдешь ее. Я думаю, что после этого твоя ненависть ко мне окрепнет с новой силой… Или ты сдашься? По-стариковски сдашься, начнешь падать на колени, пачкать пол? В любом случае я этого не увижу… Ты, скорей всего, где-нибудь погибнешь, но я об этом тоже не узнаю. А сейчас Пегас и Грифон вернут тебя в космопорт. Тебе возвратят твою яхту и ее капитана. Это наша последняя встреча, Сулла Мануситха. Прощай!

***

Приам Пересвет пустил лошадь в легкий аллюр, рысью. Через полчаса Климатолог и Осветитель запустят рассвет: изменят параметры атмосферного силового поля, частички люминофора, рассеянные в невидимой полусфере, поляризуются и усилят звездный свет до утреннего эффекта.

Климатолог еще поразмыслит и усилит влажность, а может быть, сгустит какой-нибудь локальный воздушный обьем до двух-трех «плавильных» туч, нагонит их над верхним городом и выжмет из них вполне живой дождь.

Но пока над летающим островом серебристая пряжа открытого космоса и теней нет, ни у деревьев, ни у домов, ни у всадника. Мир словно в призрачной вуали какой-то потусторонности.

По временам кажется, что и земли нет, особенно здесь, на ажурных мостах, перекинутых через озеро-фьорд — ветвящееся озеро — еще одну осуществленную фантазию создателей острова.

Рыбовод запустил в воды озера розовых усатых рыб, очень любящих всплывать по ночам поближе к поверхности, и все, что можно видеть сейчас, — это их игривое, сродни дельфиньему, купание. Все озеро подсвечивается снизу подводными фонарями, шевелится изумрудной шевелюрой водорослей, похожих на стелящиеся тюрбаны…

И вот сейчас, за полчаса до рассвета, выехав на ажурные мосты на лошади, слушая плески рыбин, которые сами словно плывут в космосе в отражениях звезд, а их подводный мир как зеленая ветвящаяся туманность ныряет куда-то в параллельную бесконечность, он прислушивался к себе. Все вокруг казалось наваждением, глубоким мистическим сном наяву.

Красота зрелища пронизывала и завораживала до чувства растворенности: хотелось самому стать одной из этих рыбин-ангелов, купающихся в кристальных эфирах космических вод. И вот здесь, только здесь на ажурных мостах, в такое-то время, в таком сне, такой человек, как Голиаф Сааведра, мог придумать их утреннюю сатисфакцию на шпагах!

Приам не заметил, как умница-лошадь давно перешла на шаг и ступала так тихо, как только могла. Чудо этой прогулки не обошло и ее животное воображение.

Приам Пересвет спешился, погладил лошадь по белым скулам, привязал поводья к ажурным перилам моста. Дальше пошел сам. Вынул шпагу из ножен и рассекающими взмахами изящного оружия наполнил пространство новым смыслом: призывом своего противника.

Мосты соединялись друг с другом боковыми переходами, более узкими и легкими, выгнутыми дугами, они, как и вся надводная часть мостов, возвышались над озером на высоте не менее пяти метров и ни на одно мгновение не мешали обзору.

Голиаф Сааведра ждал в условленном месте. Его лошадь, той же масти, что и у Приама, была на привязи позади своего хозяина, метрах в тридцати. Приам вложил шпагу обратно в ножны: ритуал требовал отдельного приветствия обнаженным оружием. Противники сошлись на расстояние двух шпаг.