Она спрашивает о родителях, о работе, о погоде. Я отвечаю штампами, коротко. Я хочу больше слышать ее голос, мелодичный, глубокий, а не свой. Просто слышать ее.

– Я тут хотела тебе сказать, вернее, спросить, – после небольшой паузы говорит Ольга, немного изменившимся голосом. Я понимаю, что, собственно, ради этого вопроса она и звонит.

– Вчера я услышала твой голос, – продолжает она, подбирая слова, – прямо в голове…

– Да? И что я там тебе нашептал? – стараясь иронично, но, как всегда неумело, вставил я.

– Ты меня предупреждал, – говорит Ольга, не обращая внимания на мои намеки, – очень настойчиво. И я послушалась тебя.

Я слышу ее волнение в голосе. Для нее это очень важно, хотя, о чем идет речь, я не понимаю.

– И что же было дальше? – спрашиваю.

– Ничего не было, – отвечает Ольга, – я пришла домой, хотя очень волновалась, но там тоже было все нормально.

Мы оба молчим, потом она спрашивает:

– А ты ничего не помнишь?

– Нет, – уверенно отвечаю, – а что?

– Ну, может, ты думал обо мне?

– 

Я часто… думаю о тебе, – сказал я прямо, чувствуя, как краснею от такого признания. – Вот сегодня все утро о тебе думал. Сам хотел звонить… а тут ты…

– 

Это было в обед, часов в двенадцать, – продолжила она. – Ты как будто предупреждал меня. Я почувствовала твой голос внутри. Ну как телепатия, что ли. Ты не помнишь, о чем думал?

– 

Нет, я не помню. Я проваливался за обедом…э-э, – я подбирал слова, – ну, будто заснул на ходу. Секунды на две всего, но ничего во сне не видел. Вроде. Нет, точно.

И снова подумал, слышит она мое волнение, как часто забилось сердце? Но тут же, вспоминая и осознавая свою вину перед ней, я не решился открыто выражать свои мысли.

– Может ты просто не помнишь? – допытывается она. – Знаешь, иногда проснешься от кошмара, а через минуту о чем он был, что тебя напугало – вспомнить не можешь…

– Может. Я не знаю, – говорю я. С сожалением сознаю, что разговор подходит к концу. – Я вообще с трудом понимаю, что ты хочешь сказать, про что ты говоришь.

– Ну, ладно, – вздыхает Ольга, – может, мне это только показалось, послышалось.

Мы снова молчим, наверное, минуту. Никто не решается закончить разговор. Хотя я, не скрою, отмечаю это с удовольствием. Я кидаю взгляд на свое отражение, вижу в нем влюбленного школьника. Когда Ольга вновь заговаривает, я вздрагиваю от неожиданности. Голос ее становится другим – тихим и грустным.

– Ты… если будешь в Перми, то это… заходи, не стесняйся. Ладно?

– Конечно! – чуть не кричу, но останавливаю себя. Потом, спустя несколько минут после разговора, я пожалею об этом. Надо было закричать! Надо было сказать ей все, что спрятано в душе, что томит, мучает, не дает жить! Ведь и она ждала этого! Я слышу ее голос, я чувствую ее!

Но говорю:

– 

Даже не знаю. Никак не получается. Работа все, работа…

– 

Да, я понимаю. Ну ладно, привет родителям. Пока.

– 

Пока.

Дурак, дубина, тупица!

Когда Ольга отключается, я еще долго сижу и слушаю гудки, будто ожидаю, что она вот-вот вернется, и мы продолжим разговор. Но гудки идут, а она не возвращается.

Я, как во сне, отключаю телефон, он падает на столик, а я наливаю еще коньяка.

Зачем она позвонила? Зачем она вообще звонит?

… гудки идут, а она не возвращается.

Но почему, почему? Почему она там, а я здесь? И оба мучаемся, я знаю, чувствую это.

Я даже и не помню, зачем она звонила.

Да это не важно.

Наливаю еще, невидяще смотрю на экран: счастливая семья на экране поедает. Пришельцы почему-то не довольны.

… а она не возвращается.

Сердце начинает ныть, на экране цветные пятна.

В горле застрял ком, никак не удается его запить. Все стоит и стоит, гад, мешает дышать.

Нет. Это другое. Из глаз катятся скупые слезы. Вокруг все расплывается. Хочу встать, но голова кружится. Падаю обратно, сворачиваюсь клубком. Так лучше. Но не легче.

Почему? Почему все так неправильно? Почему…

Лицом в подушку, чтоб никто не видел и не слышал.

… не возвращается.

С закрытыми глазами в голову опять полезли разные мысли. Я подумал о Глебе, о Петровиче, о Сером. Потом вспомнил Светку, Маринку. И эти глаза, глаза – страшные черные, безразличные белые, пугающие кроваво-красные. В это же время опьяненное сознание стало кружить, заворачивая в черную воронку неизвестности, опасности, страха и безнадежности. И нереалистичности происходящего.

Словно перемещаясь в этом состоянии в другую реальность, я стал что-то понимать. Или мне это только так казалось? Но мне в этот краткий миг, это я точно почувствовал, удалось ненадолго прикоснуться к чему-то другому, чуждому, неземному. Словно ладонью прикоснулся через тот шар на дороге – обжигающе холодного – к другому миру, другому измерению.

А потом картинка резко сменилась, словно меня отключили, и я опять провалился в темноту. Вверх ногами в черную бездну, в пустоту и в одиночество.

Глава 7.

Глеб все слышал, и все видел.

Все, кто приходил к нему, кто ухаживал – все их разговоры, действия. Только не ощущал их касаний к себе. Не чувствовал своего тела. В какой-то момент он даже стал сомневаться в реальности своего тела. Словно его разум стал существовать отдельно от тела. Смущало еще то, что реальность была видна ему через эту мутную паутину, пленку. От которой и звуки тоже заглушались.

Но помимо этой – искаженной, но реальности, – он стал ощущать нечто, возникающее словно бы изнутри его собственного сознания. Будто внутри него тоже кто-то был, и его влияние усиливалось. Это нечто медленно, но верно поднималось из глубин его разума, расправляло плечи, дышало все увереннее полной грудью, осматривалось в новой для себя реальности, обретало силу. Оно становилось не просто частью самого Глеба, а завладевало им, все настойчивей заставляя выполнять свою волю.

И самое страшное, что Глеб, ощущая это воздействие, ничего не мог изменить. Он потерял волю управлять не только своим телом, но и разумом. Это нечто стало менять восприятие мира вокруг. Искажая его под себя, под свои неведомые Глебу цели.

А они были.

Нечто имело свои Цели, обретя силу беззащитного в этой ситуации Глеба. До кома в горле и бессильных слез в глазах, Глеб стал понимать, что не в силах противостоять этому вторжению в свое сознание.

Эта кома стала пристанищем для вторжения извне. Бессилие его ситуации стало силой, проявлявшейся, просыпающейся внутри его сознания. И эта сила начинала преобладать…

В самом начале, когда Глеб пришел в сознание, все воспринималось еще по-другому. Беспомощным, но он полностью был собой.

Он видел и слышал медсестру, разговаривающей с ним. Стыдным для него были процедуры мытья еще крепкого, тренированного тела, замена подгузников, протирания его влажными полотенцами с переворачиваниями. Но потом он к этому привык, и даже не без интереса наблюдал, как они, каждая по-разному, относились к его телу. И даже стал разговаривать с медсестрами – а они менялись каждый день, – с каждой о своем. Та, что бережно к нему относилась, восхищалась его телом, он мог спокойно рассказывать о себе, о том, как он потом и кровью развивал себя в зале. Развивал не только физически, но и духовно – ведь без этого не может быть настоящего прогресса. Ни в чем. Сила тела и сила духа не разделимы. И каждый раз рассказывал этой медсестре о своих тренировках, о поднятых весах, о сбалансированном питании, правильном отдыхе, духовном настрое. Рассказывал как можно больше и подробнее в те недолгие минуты, пока она за ним ухаживала. Другой же медсестре, которая свои обязанности исполняла грубо и пренебрежительно, он этого, конечно же, не рассказывал. Он сначала пытался ей что-то объяснить, просветить, но потом бросил эти попытки достучаться до абсолютно нечувствительной особы. Просто стал молчать. И терпеть. Унизительно.