Тем временем, Корнелия спустилась с Палатина и направилась к форуму, где обычно собирались жители Рима для обсуждения насущных вопросов жизни города. Еще издали она заметила толпу, обступившую ростральную трибуну, с которой звучал ободряющий голос оратора:

– Народу Рима ничто не угрожает! В списке только семнадцать фамилий. Это те люди, которым молодой Кесарь мстит за убийство своего отца. Волноваться не о чем. Граждане Рима, спите спокойно!

Корнелия остановилась и у стоящего рядом с нею пожилого человека, который был торгашом из Аргилета, осведомилась:

– Список? Какой список?

Тот долго качал головой и, оставив без внимания ее вопрос, вдруг зычно выкрикнул:

– При Сулле было то же самое. Сначала он покарал своих личных врагов, потом принялся за врагов своих друзей, а под конец – убивали всех без разбора… Ты, консул, можешь нам гарантировать, что на сей раз будет все по-другому?

Повисла тишина.

– Аякс, – сказала Корнелия рабу, – я хочу подойти поближе к трибуне.

Молодой мужчина тотчас заработал локтями, расчищая дорогу своей госпоже и не удостаивая вниманием возмущенных его поведением людей. Корнелия проследовала за рабом до самой трибуны, где были вывешены таблички, и взглянула на список имен:

Марк Юний Брут

Децим Юний Брут

Гай Кассий Лонгин

Гай Кассий Пармский

Квинт Корнелий Руф

Марк Туллий Цицерон

– Что? – остановилась она и вернулась к предыдущей надписи:

– Квинт Корнелий Руф. Квинт Корнелий Руф. Квинт Корнелий Руф.

Женщина затряслась как в ознобе, и ее тотчас бросило в жар. Такое бывает, когда в бане из бассейна с холодной водой переходишь в горячо натопленное помещение.

– Отец… Отец мой, – выговорила она дрожащим от волнения голосом. – Нет, нет, этого не может быть!

Корнелия бросилась бежать, отчаянно пробиваясь сквозь толпу, которая все еще слушала оратора, вещающего с трибуны. Теперь Аякс едва поспевал за своей госпожой, а та бежала без оглядки по темным узким улочкам Рима, потеряв покрывало и растрепав свои волосы. Позабыв о ребенке, которого она носила под сердцем, дикой серною женщина взлетела на Квиринал и, тяжело дыша, вбежала в дом своего отца…

В атриуме было пусто. Горел кем-то оставленный на столе светильник. Она кликнула слуг, но никто не появился. Сердце бешено колотилось в груди женщины, почуявшей беду. Она, взяв со стола светильник, спустилась в подвал под лестницей, где находились каморки рабов. Ни души. И только неприбранные помятые еще теплые постели были свидетелями того, что не прошло и получаса, как здесь были люди. Где же они? «Отец уехал, – подумала Корнелия, и эта счастливая мысль ободрила ее. – Да, да, он спасся. И скоро даст о себе знать».

Корнелия, воспрянув духом, поднялась наверх и устремилась к выходу, но остановилась возле комнаты, куда никогда прежде не смела зайти: это была спальня ее отца, к которому она всегда относилась с особенным трепетом. Но теперь что-то подвигло ее сделать шаг и переступить порог запретной комнаты: было ли это детское любопытство, которое ожило в ее душе, или же безотчетное чувство тревоги, – неизвестно, но она толкнула створки двери, на всякий случай сопроводив свое вторжение вопросом:

– Pater (лат. ‘отец’), ты здесь?

Стояла мертвая тишина. Корнелия осмелела окончательно и уже без боязни, с ликованием думая о том, что победила свой девичий страх, сделала шаг в темноту, в которую вместе с ней ворвался тусклый свет масляной коптящей лампы. Корнелия вздрогнула. Лампа выхватила из темноты изящное изголовье кровати, увенчанное головой обозлившегося мула, который, прижав уши, раскрыл рот и вздернул верхнюю губу так, что видны были оскаленные зубы. Корнелия поняла, что это всего лишь чучело, и вздох облегчения вырвался из ее груди, но тотчас страх снова запустил свою когтистую лапу в ее душу. Женщина увидела человека, лежащего на кровати.

– Отец? – с трудом выдавила она из себя и заговорила дрожащим голосом. – Прости меня, я не знала, что ты здесь… Ты не уехал?

Но ее вопрос остался без ответа. И тогда Корнелия приблизилась к кровати… Однако в тот же миг, испустив пронзительный вопль, женщина рухнула в обморок и выронила из рук масляную лампу. Посреди широкого ложа, сплошь залитого кровью, лежало обезглавленное тело ее отца…

Аякс, услышав крик, вбежал в дом и ворвался в спальню, уже охваченную огнем. Пламя пожирало мертвое тело и вплотную подобралось к лежащей без сознания женщине, у которой открылось кровотечение. Голова мула зловеще скалила зубы…

Раб своим плащом сбил пламя с одежды Корнелии и, взвалив ее на руки, бросился вон из горящего дома. Он бежал и пронзительно кричал:

– Пожар! Пожар! На помощь!

За ним по каменной мостовой тянулся кровавый шлейф…

Когда молодая госпожа пришла в сознание, служанка тотчас позвала отца семейства. Луций-старший наклонился над своей невесткой, разглядывая ее болезненное лицо.

– Как ты себя чувствуешь, дочка? – заботливо спросил он.

– Что… случилось? – спросила Корнелия бледными губами.

Луций-старший вздохнул, отвернулся в сторону и не сразу отвечал:

– Худшее позади. Главное, что ты жива, и медики говорят, что скоро поправишься…

– Я потеряла ребенка? – спросила Корнелия, и слезы блеснули в ее глазах.

– Не волнуйся, дочка. Ты еще подаришь мне внука. У вас с Луцием будет много детей.

– Мой отец… – всхлипнула Корнелия, к которой начала возвращаться память. – Как они могли так поступить с ним?

Ярость блеснула в глазах Луция-старшего, и он заговорил отрывисто, сдерживая нарастающий гнев:

– За свободу и награду эти жалкие ублюдки продали своего хозяина Лепиду! Они все поплатятся. Я тебе обещаю. Квинт не заслуживал такой смерти. Его убили во сне… Хорошо хоть, что он, скорее всего, ничего не почувствовал… Но есть и добрые вести. Пожар потушили, большая часть ценностей спасена, не расхищена. Вот немного окрепнешь, и мы с тобой отправимся в путь.

– Я скоро увижу Луция? – оживилась Корнелия, и румянец зарделся на ее бледном лице.

– Скоро, дочка, скоро… – задумчиво проговорил Луций-старший.

Накануне в сенате был оглашен новый список проскрипций, и хотя себя он в нем не увидел, Луций Кассий решил не дожидаться того времени, когда загребущие руки Марка Лепида дотянутся и до его имущества.

Лаодикея. Сирия.

Ветер потянул с моря, развевая пурпурный плащ с золотым окаймлением подобно знамени бога войны Марса, скачущего верхом на вороном коне по улицам опустевшего города. Всадник бойко спешился у подножия холма, на котором за мощными крепостными стенами высился дворец, наследие ушедшей в прошлое эпохи Селевкидов. И солдаты, дежурившие у ворот, за которыми открывался дворцовый сад, приветствовали легата IV Сирийского легиона Луция Кассия Лонгина. Юноша, передав поводья своему оруженосцу, нырнул в сад, поднимаясь по широкой каменной лестнице. Цветы в саду пленяли взор и источали одурманивающий аромат, от которого у Луция с непривычки едва не закружилась голова. Он замедлил шаг, любуясь цветами и вдыхая пряные запахи. Но вот впереди показались люди, и он продолжил свой путь. Странная процессия привлекла внимание римлянина. Седовласый старичок, опираясь на посох, шел впереди, позади него тянулась вереницею многочисленная свита. По аккуратно подстриженным бородам и шапочкам, венчающим головы, Луций признал в них иудеев. И, вспомнив об обряде обрезания, усмехнулся, но внезапно с ним поравнялся человек, который глянул на него с высоты своего исполинского роста так, что римлянин тотчас изменился в лице и ускорил шаг.

Вскоре Луций вошел в крытую колоннаду, где прятался от палящего полуденного солнца проконсул Сирии, – как раз в то время, когда слуги уносили сундуки, наполненные золотыми монетами. Гай Кассий, выдавив улыбку на своем лице, поднялся с курульного кресла навстречу племяннику и заключил его в объятия: