Пламенная речь Антония привела в неописуемую ярость народ, собравшийся на площади, – людское море вскипело волнами, и грянул гром:

– Смерть! Смерть убийцам!

Внезапно на форуме появились двое ветеранов Кесаря, которые горящими факелами подожгли постройку, где находилось тело их кумира. Толпа хлынула в разные стороны, – к базиликам, окружавшим форум, откуда выносили скамьи и судейские кресла, – все, что горело, кидали в огонь, который жадно пожирал плоть божественного Юлия, обнажая череп, ребра и кости…

Бушующее пламя было предвестием зарева новых потрясений… Вооружённый факелами народ с криками: «Смерть убийцам!» – двинулся на Капитолий, где за крепостными стенами укрылись заговорщики. У подножия холма им преградили путь сенаторские отряды самообороны, набранные из верных слуг, ощетинившихся мечами и копьями. Марк Антоний торжествовал, – тогда он понял, что лучшего времени может не представиться, и направил своих людей в храм Опс, где хранилась казна Кесаря, добытая за годы войны в Косматой Галлии. Воины, опоясанные мечами, ворвались в святилище и разграбили его сокровища, после чего наведались в дом Кесаря, откуда вынесли сундуки с золотом и чеканным серебром…

Трое всадников в доспехах и кровавого цвета плащах взирали с холма на бушующее море людское, посреди которого колебалась водружённая на копьё мёртвая голова Гельвия Цинны, по ошибке растерзанного озверевшею толпой.

– Salus populi suprema lex (лат. ‘глас народа – высший закон’), – мрачно усмехнулся Марк Брут.

– Народ – стадо, – заметил Гай Кассий, – и мы отняли у него пастуха, желая сделать его свободным. Как видно, ни одно благодеяние не остаётся безнаказанным. Увы, современники нас не поняли, может, хотя бы потомки вспомнят благодарным словом…

– Кесарь мёртв, но имя его, по-прежнему, живет, – задумчиво отозвался Децим Брут.

– Римский народ рад будет поставить шею под хомут нового диктатора, да и среди отцов-сенаторов рабское сознание незаметно прижилось! – восклицал его знаменитый родственник. – Трусы, они бежали из курии, оставили в силе все постановления тирана. Цицерон восхищается деяниями Кесаря… Надо же – как он быстро переметнулся!

– Неужели эта жертва была нами принесена напрасно? – вздохнул Децим.

– Нет, – сверкнул глазами Марк Брут. – Мы будем бороться за свободу до конца…

– Против римского народа? – осведомился Гай Кассий, но его вопрос остался без ответа.

***

Древность оживает перед нашими глазами, стоит только захотеть, протянуть руку, коснуться… Мы видим развалины городов, руины канувших в лету империй, бесконечно сменявших друг друга на протяжении тысячелетий, и воссоздаем облик человека тех далеких времен, который своим образом жизни мало чем отличается от нас с вами. Природа одухотворена, и все в этом мире: земля, деревья, горы и даже камни, – обладает непостижимым разумом, способным слышать, впитывать, запечатлевать. Но если бы могли… камни, из которых сложены грандиозные сооружения вроде Большого цирка или самая жалкая лачуга, – заговорить! Что бы рассказали они нам, людям века сего, о том недосягаемом прошлом?

На Эсквилине, в западном конце Оппия, который назывался Каринами, находился дом Помпея, перешедший после его смерти к Марку Антонию. Перистиль, отделанный белым мрамором и окруженный высокою колоннадой, фонтан с водою, подведенной от акведука, мозаики, славящие величие Рима, сад, в котором цветут фиалки и растет благородный лавр, – они несут на себе следы того чудовищного перелома, который подобен виду гниющего яблока или запаху протухших яиц. Как гладиаторские бои, как диктатура Суллы, как восстание рабов, так и стены домов – это свидетели тех перемен, которые стали роковыми для великого Рима. «О времена! О нравы!» – воскликнул однажды Цицерон. Так же могли б возопить камни, горюя о временах старинной простоты и добрых нравов римлян…

По молодости Марк Антоний, обладая красивою внешностью, не знал удержу в наслаждениях: его безобразное пьянство, и возмутительное расточительство, и нескончаемые забавы с потаскухами, – стали притчей во языцех, – особенно после того, как на нем повис огромный не по летам долг – двести пятьдесят талантов. С тех пор много воды утекло из Клепсидры жизни Марка Антония: он проделал большой путь от начальника конницы в войске наместника Сирии Габиния до консула римской республики, был обласкан Цезарем, а женитьба на богатой вдове упрочила его финансовое положение. Теперь, после гибели Цезаря, Марк Антоний, будучи консулом, наслаждался самовластьем, не обременяя себя делами и не отягощая думами о благе Отчизны…

В тот день он возлежал на ложе, отделанном черепаховыми панцирями, одною рукою лаская свою жену Фульвию, а другою – потчуя ее спелыми ягодами винограда, и посмеивался остроумным шуткам своего давнего приятеля-собутыльника Вария с говорящим прозвищем «Пропойца».

– Солдат из X легиона вышел в отставку, – начал очередную байку рассказчик, протягивая руку к серебряному блюду за куском мяса, который тотчас исчез у него во рту, затем опустошил свой кубок, повелительно глянул на мальчика-виночерпия, стоящего подле возлежащих с кувшином в руках, и, пока тот наливал темного фалерна, продолжал. – Возвращается в свой родной город. Спутником у него был… э-э, кажется, беглый раб, молодой и красивый, – он покосился на юношу-виночерпия. – Вот как этот мальчик. Может, чуть постарше. Идут они из Галлии и встречают на своем пути толпу галлов, – оскалился Пропойца, довольный своим каламбуром, и пояснил. – Скопцов, служителей Кибелы…

– Это те мужики, у которых уже никогда не встанет, – захохотал Антоний. – Евреи, говорят, своих сыновей калечат, а эти напрочь лишают достоинства. Клянусь Юпитером, они идиоты!

– Кто – евреи или галлы? – улыбнулась Фульвия, украдкой поглядывая на прекрасного юношу-виночерпия, которого она сама накануне выбрала на невольничьем рынке и при этом отдала за него десять тысяч сестерциев.

– И те, и другие, – смеялся Антоний. А Варий продолжал:

– Красавец тот был непристойник большой, о чем догадались кастраты, выведав, что он ночует в одной комнате с солдатом. И вот толпа, вооруженная ритуальными ножами, входит в комнату, – а там темно, хоть глаз выколи, – слышат храп они – на кровати лежит пьяный баловник. Они обступили его, навалились скопом, рот заткнули кляпом, – он рванулся, что есть силы, попытался высвободиться – да где там! – кастраты зажали со всех сторон. Взошла луна, блеснуло лезвие ножа, и мгновенно муж стал женою… От боли он потерял сознание. Много позже выяснилось, что ошибочка вышла – не того, кого хотели, оскопили они. Хитрый юнец перед тем, как лечь спать, поменялся местами со своим патроном, и все то время, пока галлы возились с солдатом, он преспокойно лежал на кровати возле стенки…

Когда Варий кончил свой рассказ, Марк Антоний и Фульвия покатились со смеху, – да так, что брызнули из глаз слезы и надорвались животы, отягощенные вином и сытной пищей, как вдруг на пороге триклиния появился номенклатор.

– Dominus (лат. ‘хозяин, господин’), пришел посетитель, – объявил раб. – Он назвался Кесарем…

Мгновенно в богатой столовой воцарилась тишина. Муж и жена переглянулись, в глазах Фульвии мелькнул испуг, на лице Антония явилась гримаса удивления и растерянности. Он не без труда поднялся с обеденного ложа и, как был в одной тунике, сплошь покрытой пятнами от вина, нетвердым шагом двинулся в атриум, где находился нежданный гость. Юноша на вид лет восемнадцати, невысокого роста, со светлыми блестящими глазами, волосами – рыжеватыми и чуть вьющимися, бровями сросшимися; заостренным носом с горбинкой. Эти черты лица были знакомы Марку Антонию, но вспомнил посетителя он далеко не сразу.

– Гай Октавий? – удивленно проговорил хозяин дома. – Я думал, ты в Аполлонии.

– Я только что прибыл оттуда, – отозвался юноша. – Чтобы вступить в наследство, которое оставил мой отец…

– Твой отец? – переспросил Марк Антоний, и тотчас догадка отрезвила его.