Он изъявлен был за грехи наши

и мучим за беззакония наши;

наказание мира нашего было на Нем,

и ранами Его мы исцелились.

Книга Исайи 53:5

Сотник же, видев происходившее,

прославил Бога и сказал: истинно

человек этот был праведник.

Евангелие от Луки 23:47

44 год до н.э.

В мартовские иды 710 года от основания Рима сенат собрался в курии Помпея на Марсовом поле. Золотое кресло долго пустовало… Сенаторы с нетерпением ожидали всесильного диктатора, а кое-кто заметно нервничал, пряча что-то под складками своих тог…

– Децим, мальчик мой, – обратился престарелый Цицерон к своему соседу, – прошу, разузнай, не соизволит ли твой родственник появиться сегодня на заседании сената.

В пятом часу дня божественный Юлий, увенчанный лавром, в пурпурной тоге, расшитой золотыми пальмами, в окружении рабов и ликторов вышел из своего дома на Священной дороге. Народ приветствовал императора дружным возгласом: «Ave, Caesar!»1

«Дорогу Кесарю»! – вопили ликторы, расталкивая людей на площади. Рабы-секретари с трудом справлялись с потоком просителей, торопливо делая записи на восковых табличках. Некий учитель в греческом хитоне протиснулся сквозь толпу к Кесарю, который взглянул на него безучастным взором. Грек робко подал записку и проговорил: «Ты должен знать…» Но тотчас рабы оттолкнули его от господина своего; Кесарь сжал записку в руке, но не прочитал…

В храме Венеры-Прародительницы юная камилла, застенчиво улыбаясь, протянула Кесарю ритуальный нож, и тот легким мановением руки перерезал горло белому, посыпанному солью, ягнёнку. Жрец, окропив кровью закланного животного алтарь богини, покровительницы рода Юлиев, долго разглядывал внутренности жертвы и, наконец, отрицательно покачал головой, – дескать, ничего не изменилось.

– Ты предсказал, Спуринна, что в мартовские иды меня подстерегает опасность, – самоуверенно рассмеялся Кесарь. – Так, где же она?

– Иды марта пришли, но не прошли, – мрачно отозвался Спуринна.

У подножия портика Кесарь мельком пересекся взглядом с Марком Антонием, который стоял поодаль, разговаривая с Гаем Требонием, и отчего-то не торопился заходить в курию. На лице консула промелькнула тень тревоги… Но Кесарь не только не внял дурным предзнаменованиям, но даже не обратил внимания на странное поведение бывшего начальника конницы. Ликторы с фасциями остались вне стен курии, а он вошёл в зал заседаний. На мгновение его взор задержался на статуе Гнея Помпея. Вдруг голова Помпея как бы ожила, а губы его скривились в насмешливой улыбке. Кесарь протёр глаза, прогоняя прочь наваждение.

Сенаторы встали с мест, грянул гром лицемерных приветствий. Диктатор поднялся на возвышение и уселся в золотое кресло; раб с поклоном передал ему металлический грифель и восковую дощечку. В зале заседаний повисла напряженная тишина, внезапно прерванная звуками шагов. Кесарь поднял глаза и увидел Тиллия Цимбра, который почти вплотную подошел к нему и, пряча руку за спиной, смело потребовал:

– Кесарь, верни из изгнания моего брата.

– Это невозможно, – холодно отвечал Кесарь и движением руки указал наглецу на место. Но Цимбр оставил без внимания повелительный жест Кесаря и схватил его выше локтя.

– Это насилие!– хрипло прокричал Кесарь, побледнев.

Кресло диктатора окружили несколько сенаторов. Каска, выхватив кинжал из-под тоги, подошёл сзади и нанёс удар в плечо, но вдруг издал пронзительный вопль, – Кесарь схватил его руку и проткнул её острым грифелем, потом вскочил с места, но тотчас рухнул обратно в кресло, почувствовав режущую боль в боку. Из раны хлестала кровь. Он оглядывался вокруг, словно затравленный зверь, окруженный охотниками, у которых были горящие злобою глаза и острые обнажённые клинки…

Гай Кассий замахнулся на раненого диктатора кинжалом, но Кесарь слегка отпрянул в сторону, и острое лезвие лишь царапнуло его по щеке. Тогда выступил вперёд Марк Брут и вонзил клинок в бедро его.

– И ты, мальчик мой?! – издал отчаянный вопль Кесарь, сверкнув глазами, и слеза скатилась по лицу его. Он вдруг поднялся с кресла, накинул на голову тогу, левой рукой распустив её складки ниже колен, и двинулся вперед, но, сделав несколько неверных шагов, рухнул у подножия статуи Помпея. Заговорщики, как звери, почуявшие запах крови, набросились на него всей толпой и в ярости, раня друг друга, нанесли двадцать три удара, многие из которых пришлись уже по мертвому телу…

Кесарь испустил дух, сжимая в руке записку учителя-грека с предупреждением о заговоре… Перед смертью он увидел полное слёз лицо своей жены, Кальпурнии, и вспомнил ее слова:

– Тебя закололи в моих объятиях! Это был вещий сон…

Пропел сладкий голос Клеопатры: «Любимый, я рожу тебе наследника».

Он стоял на берегу Рубикона и медлил, долго не решаясь взойти на мостик: «Вперёд, куда зовут нас знаменья богов и несправедливость противников! Жребий брошен!»

Голова Гнея Помпея зловеще смеялась над тем, кому были возданы божественные почести, чьи изваяния стояли в храмах, кто носил титулы императора и пожизненного диктатора, кого называли Отцом отечества, в чьих руках была царская власть.

– Цицерон! – неистово возвысил голос Марк Юний Брут, потрясая окровавленным кинжалом. – Я поздравляю тебя: мы восстановили республику!

Однако сенаторы в страхе выбегали из курии…

Незадолго до убийства Цезаря

Сгущались сумерки над кривыми и узкими улочками Рима. На смену дневной суете приходила ночная сумятица. В городские ворота въезжали длинными вереницами скрипучие повозки. Тем временем, шумная процессия спускалась с невысокого холма Квиринала по каменным ступеням широкой лестницы. Огни горящих факелов пугливо метались в темноте, в которую поспешно облекался город. Флейты наполняли округу звуками праздничного веселья. Не смолкали пьяные голоса. Путь свадебной процессии пролегал через Субуру, знаменитый район, известный своей бойкой торговлей, где можно было купить все, не исключая и любовные утехи. Потаскухи, укутанные в тоги, забившись в углы, как мыши в норы, с завистью поглядывали на яркое огненное платье невесты, ведомой под руки двумя нежными отроками.

Из высоких инсул, подобных потревоженному муравейнику, выбегали жители города, – люди, падкие на зрелища и песни самого непристойного свойства, которые по обыкновению звучали на торжественных шествиях.

В это трудно поверить, но однажды даже воины Кесаря громко распевали, следуя за колесницею триумфатора:

Прячьте жен: ведем мы в город лысого развратника.

Деньги, занятые в Риме, проблудил ты в Галлии.

В толпу зевак летели горстями орехи. Одному юнцу зрелый плод угодил прямиком в лоб, но его обиженный вопль утонул в звуках праздничного веселья.

Глумливыми зачастую похабными стишками потешалась молодежь, идущая в свадебной процессии, которая, тем временем, приближалась к дому жениха – Луция Кассия Лонгина. Юноша, одетый в мужскую тогу, в это время стоял посреди атриума возле водоема с дождевою водой и беспокойно прислушивался к голосам, которые доносились с улицы. Накануне он долго расспрашивал своего воспитателя-грека о том, как подобает себя вести в первую брачную ночь.

– Природа возьмет свое, дитя моё, – с улыбкой говорил старый дядька. – Не волнуйся, и все у тебя получится.

Луций так долго ждал этого дня, но теперь справиться с внезапно подступившим волнением отчего-то не получалось. Перед глазами его все время оживал образ прекрасной невесты, юной Корнелии, с которой его обручили еще в детстве. В роду, из которого происходила Корнелия, были очень влиятельные люди. Ее дедом был сам диктатор Сулла, в правление которого впервые прозвучало это страшное слово – проскрипции…