Понимал это и сам ромей. Перечитав еще раз затертый до дыр, ломкий от времени свиток Галена и перекрестив перед иконой лоб, чтобы в голове все лучше улеглось, он долго отмывал руки в проточной воде, тер их речным песком, а потом полоскал в настое семи трав.

Мурава тем временем готовила из кошачьей дремы, красавки и еще каких-то трав снадобье, которое должно было расширить зрачки Гюльаим и вместе с тем притупить боль. Тороп подбрасывал хворост в очаг, на котором в небольшом медном котелке под плотной крышкой кипели в воде нужные для лечьбы инструменты, Воавр раскладывала чистое полотно.

Анастасий и его помощники почти закончили приготовления, когда до их слуха донеслись какие-то странные звуки. Множество женских голосов, слившись в единстве, вели незнакомую заунывную мелодию, по строю напоминающую не то заговор, не то молебную песнь.

Возле высокого жесткого ложа, которое специально для ханской невесты соорудили мастеровитые новгородцы, собрались все девушки и молодые женщины рода. Убранные точно на той, сверкающие рассыпным серебром монист, яркими одеждами из крашеной шерсти и привозного шелка, напоминающие гирлянду из пестрых степных цветов, они сидели в два ряда друг напротив друга и пропевали поочередно строфу за строфой, не умолкая ни на миг.

– Это лечебный обряд бедик, – в ответ на вопрос Анастасия пояснила госпожа Парсбит. – Наше племя не так давно переселилось в здешние края, и потому злые дэвы здешних мест все еще сердиты на нас. Но ты не бойся! Туда, где звучат человеческие голоса, призывающие на помощь светлых Тенгу и духов предков, им непросто пробраться. К тому же, мои сыновья позаботились о выкупе, которые дэвы обычно требуют, как только проливается чья-нибудь кровь!

С этими словами она указала на братьев Органа, которые вели через становище отчаянно упиравшегося и жалобно блеявшего молоденького белоснежно-белого барашка.

– Это ыдук, священная жертва, – торжественным тоном сказала Владычица. – Мы окропим ее кровью место, где ты будешь заниматься делом, которое задумал, и никакой дэв туда не посмеет и близко подойти.

Тороп подумал, что идея неплоха. Хотя у него дома с отвращением слушали предание про какого-то древнего вождя, который, желая продлить жизнь, одного за другим приносил в жертву своих сыновей, если кто-нибудь заболевал, на дары богам не скупились. Обычно помогало. Однако Анастасий, как все приверженцы ромейской веры, на подобные вопросы смотрел иначе.

Его верхняя губа задрожала, в глазах появилось страдальческое выражение. Сжав кулаки и сдвинув брови, сделавшись лицом почему-то очень схожим с Муравой, он заступил братьям дорогу.

– Отведите его обратно на пастбище! – решительно распорядился он.

– Ты что, передумал? – не понял Лютобор.

– Что-нибудь с Гюльаим? – прерывающимся голосом воскликнул Аян.

Анастасий покачал головой.

– С девушкой все в порядке, – успокоил он встревоженного жениха. – И я как никогда полон решимости ее исцелить. Но дело в том, что Бог, именем которого я собираюсь отгонять хворь, не приемлет кровавых жертв. Он сам пришел на землю как агнец, и вы можете только вызвать его гнев, пролив здесь кровь животного, носящего это имя!

– А как же дэвы? – напомнил хан Камчибек. – Они потребуют плату с того, кто нарушит их спокойствие.

– Ничего! – заверил его Анастасий. – С дэвами я как-нибудь сам разберусь!

Хотя критянин свершал задуманное впервые в своей жизни, в его повадке даже самый внимательный глаз не обнаружил бы ни тени робости или тем более страха. В его движениях присутствовало отточенное совершенство взлелеянного с малолетства мастерства и природного дара, явно ниспосланного свыше, а голос, отдававший помощникам распоряжения, звучал спокойно и уверенно. Тороп подумал, что так же спокойно и даже буднично держался наставник, вступая в единоборство с Бьерном Гудмундсоном или Эйнаром Волком.

Убедившись, что приготовленное Муравой снадобье подействовало, молодой лекарь сделал на склере едва заметный надрез.

Две сотни глаз смотрели на него, две сотни глаз, наполненных ожиданием и надеждой. Даже Тороп, от которого, в сущности, мало что зависело, ощущал спиной их вопрошающие горячие прикосновения. И хуже любых углей обжигал взгляд сидящего одесную от Гюльаим Аяна. Молодой хан, хоть и позеленел, следил за происходящим не моргая, словно это его взор при помощи вострого ножа освобождали от тлетворной завесы. Его губы дрожали, а глаза источали невыразимую, захлестывающую, как поток, сбивающую с ног, точно ураган, боль, ибо это были глаза человека, с которого заживо сдирают кожу.

Еще одна пара полных сострадания, смешанного с недоумением, глаз принадлежала Акмоншаку. Старый волкодав не мог понять, почему его, давно позабывшего, что такое жесткий ошейник, словно неразумную суку в охоте, посадили на цепь, и именно в тот момент, когда его обожаемой хозяйке, судя по всему, нужна его помощь. Хотя пес не слышал голоса девушки, своим собачьим чутьем он ощущал разлитую по ее телу боль, видел, как тонкая рука, привыкшая к поводку, судорожно сжимает кисть жениха, оставляя ногтями длинные кровавые борозды. По-женски мудрая Хатун, как могла, пыталась ободрить мохнатого товарища, хотя им с Маликом, судя по всему, было тоже не по себе.

В воздухе стихли все разговоры, и даже голоса женщин, свершавших лечебный обряд, звучали глуше и неуверенней. Сидевшие ближе других, они, как никто другой, ощущали присутствие некоей светлой, бесконечно могущественной силы, сопутствовавшей молодому лекарю. И шептали молитвы губы новгородцев. И только Белен, привыкший толковать все навыверт, сидя в отдалении, негромко шипел:

– Ох, сестрица, ох, беспутная! Мало ей было татя лесного, теперь еще со слугой Чернобожьим, скоморохом прохожим связалась. Где это видано, человеку в глаза ножом тыкать!

Когда Анастасий закончил, его льняную рубашку можно было отжимать, да и повязка на лбу набрякла потом так, словно юноша только что свалил несколько десятков столетних дубов или одолел в одиночку оголтелый северный хирд. Что и говорить, враг с которым он привык сражаться, стоил любого, даже самого свирепого хирда.

Теперь следовало на несколько дней скрыть глаза Гюльаим под чистой повязкой, пропитанной целебным снадобьем. Эту работу вымотанный тяжким трудом и бременем ответственности лекарь поручил разумнице Мураве. Уж в чем-чем, а в выхаживании больных она знала толк. Девушка уже приготовила перевязь, пропитанную настоем ромашки, ноготков и еще каких-то трав, когда критянин тронул ее за рукав.

– Ты не очень рассердишься, если я попрошу тебя уступить для Гюльаим горный бальзам. Я знаю, у тебя его совсем немного осталось.

Красавица посмотрела на него взглядом, в котором уважение к познаниям и редкостному мастерству сочеталось с искренним восхищением и доверием.

– Думаю, это тот случай, когда не стоит жалеть!

Несколько следующих дней протекли в томительном ожидании, переживаниях и волнениях. К обоим целителям близко не стоило и подходить. Обычно ровные и спокойные, они срывались по любому пустяку, выказывая присущую обоим ромейскую горячность. Тороп, к примеру, с немалым удивлением услышал, как его добрая, ласковая хозяйка отчитывает за нерасторопность и неряшество свою служанку-корелинку. Бедной Гюльаим, словно она была отроковицей, ожидающей обряда приобщения к женскому роду, или невестой, справляющей канун свадебного дня, не позволяли на землю ступить и прятали от любых взоров солнца, сдувая каждую пылинку.

Наконец Анастасий после внимательного осмотра сказал, что время пришло.

Стоял звенящий тишиной свежий утренний час. Даждьбожий свет, приподняв завесу теней, не спеша, заполнял населенный мир. На влажной штукатурке вылинявшей после ночи серовато-блеклой небесной тверди писал свои фрески рассвет. Словно бесшабашный молодой подмастерье, он не жалел красок, расплескивая их повсюду: заливал охрой реку, зажигал багрянцем колеблемые ветром перья ковыля, отчего степь делалась похожей на огромный храм, в котором тьмы молящихся зажигали бессмертным богам свои свечи.