Окрашенный ярче лица княжны Гюлимкан, изливающийся из самых сокровенных глубин души голос вел затейливую, непривычную для славянского уха, но очень нежную и красивую мелодию, перекликаясь со звучанием струн домбры, иногда споря, иногда дополняя. Временами заливаясь переливами серебряных колокольчиков, временами достигая грудной глубины, он летел легко и свободно на широком, как сама великая Степь, дыхании, которое могла породить только великая жажда жизни да еще негасимая любовь.
Тороп как завороженный пошел в сторону шатров, благо, суровый наставник, сам песнотворец и гусляр, оставил учение. Сделав несколько шагов, Тороп остановился, словно ноги его по колено вкопали в землю: дивный голос принадлежал слепой Гюльаим. Девушка сидела возле ханского шатра, на вытканном незадолго до болезни ковре, по углам которого неподвижно и внимательно застыли, внимая пению, чета пардусов и мудрый волкодав Акмоншак. Лицо певуньи выражало безмятежную умиротворенность, ибо рядом с ней был хан Аян. И во всем мире в этот миг не и нашлось бы двух других таких счастливых лиц.
Зато на празднике у Кегена подле гордой княжны Гюлимкан в глазах хана Аяна не загорался даже отблеск того счастья, а ресницы с бровями, как говаривали в степи, частенько покрывал иней.
Впрочем, сегодня брови молодого хана хмурились не только по поводу чрезмерного к нему внимания со стороны княжны. В состязание вступали на своих скакунах взрослые егеты, и именно ему вместе с Кары выпала честь представлять свой род.
Хотя юноша не принимал участия в переговорах, которые вели его братья, он не хуже других понимал, что его удача в столь любимом состязании принесет еще большее уважение его роду, придав дополнительный вес словам великого Органа и Лютобора. Потому он с особой тщательностью проверял упряжь, холил и гладил любимого коня. Родичи внимательно наблюдали за ним.
– Тебе придется очень постараться, чтобы переплюнуть меня! – самодовольно заметил юный Улан, позволявший себе некоторые вольности в общении с младшим из дядьев из-за того, что сам отстоял от него по возрасту всего на пять лет.
Аян, не глядя, натянул мальчишке шапку на нос, чтобы не особо задавался, и повернулся к братьям:
– Я вернусь с победой, – пообещал он.
– Будь осторожен и береги себя, – напутствовал его Лютобор.
– Кто бы это говорил, – в глазах молодого хана загорелись лукавые огоньки, словно туда попала оброненная Уланом смешинка. – Я видел, как ты управлял ладьей! Кажется, ваш старый кормщик все еще на тебя сердит!
– Охолонь! – строго одернул его Камчибек. – Барс дело говорит. Нам предстоит большой поход, и я совсем не хочу, чтобы ты или твой конь перед его началом оказались с переломанными ногами или чем похуже! Противники у вас серьезные и награду ждут не только ту, что приготовил старый Кеген!
– Меня эта награда не интересует! – сверкнул глазами Аян.
– Тогда тем более! – сдвинул брови Лютобор. – Думай на семь ходов вперед, как в тавлеях, и не делай глупостей!
Говоря о серьезных противниках, хан Камчибек имел в виду, кроме красавицы княжны, которая вопреки всем правилам и традициям тоже собиралась вместе со своей Айей принять участие в скачке, молодого главу одного из подвластных Кегену родов, за силу и удаль прозванного Моходохеу – Черным богатырем. Моходу хан давно отдал свое сердце своенравной Гюлимкан и теперь испытывал все муки ада, поскольку жестокая красавица, нисколько не поощряя ухаживаний молодца, так до конца его не отпускала, заставляя терзаться ревностью, предаваясь отчаянию и горьким, бесплотным мечтам.
Впрочем, здесь княжну в какой-то мере можно было понять. Помимо сугубо незнатного происхождения, Моходу хан обладал более чем заурядной внешностью. Стоило раз взглянуть на его плотную, коренастую фигуру, передвигавшуюся по земле с неповторимой грацией бурого медведя, чтобы понять, почему сердца степных красавиц не замирают при встрече с ним. Особенно мало внимания добрые боги, творившие юношу, уделили внимания его лицу. Дело в том, что, наградив его отменно гладкой и чистой кожей, они едва не забыли сделать на ней прорези для глаз. Спохватившись в последний момент, они слегка чиркнули ножом, как попало и где придется, да слегка провели углем там, где у прочих людей располагаются ресницы.
Сегодня в этих узких щелочках, обычно вмещавших меру страдания, отпущенного не одному десятку человек, горел проблеск надежды. Давеча, когда молодые егеты состязались в удали, тщась выбить друг друга из седла, Моходу хан в очередной раз подошел к княжне с просьбой о поединке. Сначала прекрасная дочь Кури смерила его обычным надменно-насмешливым взглядом:
– Сначала сделай свой захудалый род великокняжеским или хотя бы попроси кого-нибудь из великих ханов, чтобы тебя усыновил.
Потом, однако, глянула на Аяна, который, ниспровергая одного соперника за другим, совсем не глядел в ее сторону, и сменила гнев на милость:
– Победи в завтрашней скачке! – велела она Моходохеу, – тогда и поговорим.
Хотела ли красавица избавиться от докучливого воздыхателя, надеялась ли разжечь страсть в сердце Аяна, плела ли козни, чтобы, стравив двух егетов, самой воспользоваться плодами победы, Даждьбог весть! Однако нет противников опаснее, чем одержимая страстями женщина и ревнивый соперник.
Но вот раздался голос гулкого била, и более сотни лошадей разом сорвались с места и понеслись, поднимая тучи желтой пыли. Здесь не было места жеребячьей неуклюжести и наивной детской хитрости. Прекрасно тренированные, неоднократно участвовавшие в жарких схватках и изнурительных погонях кони поражали статью, а ездоки выучкой.
Поначалу для хана Моходохеу все складывалось более чем удачно. Его крупный, но отменно быстроногий жеребец, за свою серую масть прозванный Тарланом, ходко шел впереди, ведя за собой Айю и никого не подпуская к обожаемой кобылице. Не забывая выбивать крупную дробь всеми четырьмя копытами, выбрасывая из жарких ноздрей чуть ли не искры, он злобно косился на соперников, норовя их лягнуть или укусить, с позволения хозяина оттирал корпусом. Временами он издавал призывное ржание, красуясь перед Айей.
Подобное поведение не могло не рассердить Кары. Вне зависимости от того, какие чувства испытывал его хозяин к княжне, черный жеребец, так же, как и Тарлан, давно искал любви белой кобылицы. Ее близость дразнила его обоняние, а ее нежное ржание заставляло его острые, как у волка, уши вздыматься торчком.
Но Кары был боевым конем и самым главным для себя считал волю обожаемого хозяина. А потому он сначала испросил позволения, а затем сделал великолепный рывок, в котором его широкая мускулистая грудь отодвинула в сторону дерзкого соперника, а затем принялась рассекать плотный, как вода или студень, наполненный пылью, потом, горячим дыханием и испарениями от земли воздух, ибо впереди уже не было никого.
Молодой Органа подбадривал скакуна, глядя вперед с надеждой. Там, в туманной дали за горизонтом, он видел величавое будущее своего племени: орды всадников вместе с русским воинством врывающиеся во вражеский град, груды добычи, новые земли, вольготную безопасную жизнь, сознание выполненного сыновнего долга, долга мести за отца. А под ногами хана Моходохеу разверзалась бездна, и весь мир сделался уже запястья властно сжимающей поводья руки княжны Гюлимкан.
Сивый Тарлан затрясся от бешенства и издал злобное, ревнивое ржание. Мимо зрителей пронеслось искаженное негодованием, черное от пыли лицо хана Моходухеу с оскаленными от ярости зубами.
– Ты ее не получишь! – вскричал ослепленный ревностью богатырь, видевший в молодом Аяне опасного и успешного соперника в борьбе за сердце княжны.
Замахнувшись камчой, Моходохеу с силой вытянул юношу по спине. От неожиданности молодой Органа подался немного назад, и в это время его противник, вонзив пятки под ребра Тарлана, набросился на него и, обхватив сзади его шею богатырским захватом, принялся душить, пытаясь выкинуть из седла.
Зрители завопили от возмущения. Этот прием, великолепный для боя или погони, здесь, на дружеском ристалище, выглядел явно неуместным. Громче всех орал Белен. Войдя во вкус после победы Улана, он поставил на Аяна и Кары почти весь выигрыш.
