Булгарский воевода поискал взглядом посла и не нашел: горячий жеребец уносил Булан бея прочь.
Родичи хазарина, в которых сей же час проснулся дух купцов-рахдонитов, их предков по материнской линии, принялись долго и нудно рядиться с царским темником о сумме виры, но ни Тороп, ни Лютобор этой трескотни уже не слышали. Их окружили новгородцы, ликованье которых не знало никаких границ. Молодые гридни так сильно сжимали русса в объятьях, что удивительно, как выдержали недоломанные датчанином ребра, а лицо обожаемого хозяина все норовил облизать верный Малик.
Хотя хмельные от радости новгородские парни порывались донести своего победителя до берега на руках, он предпочел идти сам, сопровождаемый боярином и дядькой Нежиловцем.
Говорили, конечно, только о поединке. Когда зашла речь о побежденном юте, дядька Нежиловец недоуменно спросил:
– Зачем ты сохранил ему жизнь? Ты разве не знаешь, что такое раненый волк? Если он поправится, то все равно захочет поквитаться с тобой, если не за свое увечье, то за гибель брата.
Лютобор равнодушно пожал плечами:
– Что толку убивать цепного волка, коли его хозяин все равно недостижим. Я видел глаза этого человека. Он блуждает во тьме, которая во сто крат хуже слепоты, ибо это слепота разума. В его теле живет дух волка, а его собственная душа витает где-то в иных краях. Кто знает, может быть, ей когда-нибудь захочется вернуться, так зачем же разрушать ее оболочку.
Дабы пораньше отплыть, и дабы побыстрее выветрился из голов хмель, спать легли уже на спущенной на воду и полностью подготовленной ладье. Едва устроившись на своем привычном месте, Тороп, словно в пуховую перину, провалился в глубокий, сладкий сон.
Ближе к рассвету ему почудилось, что он слышит осторожные шаги, голоса, какую-то неясную возню. Приоткрыв глаза, мерянин различил на носу ладьи две фигуры, в которых узнал Вышату Сытенича и Лютобора. Русс только что вылез из трюма, и теперь они с боярином осторожно, стараясь никого не разбудить, прилаживали на место доски, скрывающие лаз. Хотя люк на носу был потайным, и там хранилось обычно самое ценное, Тороп и предположить не мог, чтобы Вышата Сытенич и тем более Лютобор имели на ладье какие-то сокровища, о которых не ведала дружина.
В это время от резного штевня отделилась еще одна фигурка. Это была Мурава. Все ясно. Девица в последний момент вспомнила, что чего-то позабыла. В сутолоке и волнениях последних дней это было не мудрено. Или просто захотела еще раз проверить, надежно ли упакована и уложена какая-нибудь особенно ценная и любимая безделушка. Поворачиваясь на другой бок, мерянин улыбнулся. Видать это только в песнях богатыри после славной победы почивают на мягких перинах ночь, день, ночь и еще три дня. Его же наставник, похоже, скоро и вовсе разучится спать.
Впрочем, долго почивать Торопу тоже не пришлось. Боярин поднял дружину с первыми проблесками зари: следовало до прихода жары вывести застоявшуюся снекку на большую воду, к тому же, гулявший в этот час над рекою ветер словно ожидал попутных парусов. Наскоро плеская в лицо водой, ватажники принимались за работу, по которой уже успели соскучится. Все было готово вмиг.
Но когда Вышата Сытенич отдавал приказ поднять сходни, на берег на взмыленных лошадях вылетели хазары. Булан-бей и его люди едва ли не вместе с конями вскочили на ладью, сминая обескураженных новгородцев.
– Где он? Где этот паршивец, я спрашиваю?! – бешено вращая глазами, заорал Булан-бей.
– Что с тобой, достойный, кого ты ищешь, уж не повредился ли ты рассудком? – попытался урезонить хазарина Вышата Сытенич.
Но Булан-бей только оттолкнул его.
– Где этот беглый раб, проклятый ромей, да нападет на него степной шайтан!?
– На моей ладье нет никаких беглых рабов! – холодно ответил боярин, и брови его нахмурились. – Покинь мою ладью и не мешай мне.
– Покажи, что у тебя в трюме! – потребовал Булан бей.
– Полезай туда сам, коли шею сломать не боишься.
Двое дюжих гридней, взявшись за массивное кованое кольцо, с усилием подняли тяжелую крышку, закрывавшую большой кормовой люк, и хазары спустились в трюм. Хотя ладья была сейчас вполовину не так заполнена, как в тот день, когда выходила из Новгорода, найти в ее недрах какой-то предмет, не выкидывая вон всего остального, мог только тот, кто сам его туда положил.
Стоя возле люка, новгородцы со снисходительными усмешками наблюдали за тем, как Булан бей и его люди шарят впотьмах, постоянно на что-то натыкаясь и налетая друг на друга. Хазары набили себе немало шишек и раз десять помянули козни степных шайтанов и беззаконие неверных с их глупой привычкой доверять свое добро и жизни воде, прежде чем Булан бей осознал тщету своих усилий. Растрепанный и злой он вылез наверх, и Вышата Сытенич уже было возблагодарил Господа за избавление от поганых, когда на палубе, позевывая и потягиваясь, вдруг появился Белен.
– Дяденька Вышата! – протянул он слащаво. – А почему же ты не покажешь, что у тебя на носу.
Вот паскуда! Кабы не он, хазары бы ни за что не догадались про носовой лаз. Впрочем, Вышата Сытенич остался спокоен.
– Пустите дорогих гостей в носовую часть, – распорядился он.
На лице Булан бея снова появилась надежда. Он долго и без особого интереса перебирал тюки с дорогими тканями, бережно уложенную медную и серебряную утварь, затем обратил внимание на большой рогожный мешок, из тех, в которых обычно привозят муку и зерно.
– Что здесь? – спросил он отрывисто.
– Дорожные припасы, – односложно ответил боярин.
– Припасы, говоришь? Сейчас посмотрим, что это за припасы!
Булан бей выхватил саблю и быстрее, чем кто-либо что-либо сообразил, ткнул ею несчастный мешок. Неизвестно, что ожидал увидеть хазарин, но из меха посыпался только рис.
– Ты что ж, бей, – сверкнул на посла глазами Лютобор, – Божий суд проиграл, так теперь решил добро моего вождя портить?
Хазарин смахнул с клинка приставшие крупинки, потрогал его, даже понюхал. Клинок был чист. Булан-бей и его люди выглядели разочарованными, но сдаваться не собирались.
– Поклянись, что не укрываешь беглеца, – потребовал хазарин от Вышаты Сытенича. – Поклянись жизнью своей дочери.
Боярин замешкался.
– Позволь, батюшка, мне вместо тебя поклясться! – прильнула к плечу отца Мурава.
Осенив себя крестным знамением, боярышня звонким голосом произнесла:
– Клянусь, что мой отец ни прежде, ни нынче не укрывал беглых рабов, и, коли я лгу, пусть Господь покарает меня!
Уже когда ладья оставила Булгар позади, и ветер, весело надувая парус, унес далеко последние хазарские проклятья, Вышата Сытенич велел вновь открыть носовой лаз. Заглянувший туда первым Твердята в ужасе отпрянул прочь: из злополучного мешка в том месте, где его проткнул Булан-бей, вытекала кровь. Лютобор, не мешкая, спрыгнул в трюм и рванул завязки. Зерно рассыпалось повсюду, но на это никто не обратил внимания. Смертельно бледный, белее рисовых зерен, из последних сил пытаясь зажать глубокую рану на плече и закусив губу, чтобы не застонать от боли, в мешке съежился ромей Анастасий.
Новгородцы бросили весла и повскакивали со своих мест. Юношу вытащили из трюма и бережно перенесли на палубный настил.
– Ты что, совсем в уме повредился?! – заорал на Лютобора Белен. – Мы идем в хазарский град, а ты вздумал на борт хазарских пленников притаскивать?!
– Я-то притаскиваю, – строго глянул на него русс. – А вот ты, боярский сын, говорят, пособничал, чтобы хазары кое-кого утащили.
Белен задохнулся, желая что-то возразить, да возражать, видно, было нечего.
– Этот человек – мой гость, – объявил дружине Вышата Сытенич. – И на ладью он доставлен по моей воле. Великая Правда людская, – добавил он, обращаясь к Белену, – велит нам помогать соплеменникам и единоверцам, попавшим на чужбине в беду.
Мурава, меж тем, не мешкая, перевязывала рану. Вот ведь как получается: думал ли Анастасий, что чудодейственным средством, которое он добыл с таким трудом и таким риском, будут пользовать его самого. Хотя от боли и потери крови он почти терял сознание, у него доставало сил давать боярышне советы.
