Я стояла на мосту Рома, наблюдая, как Брембо делает свои последние шаги. Меня всегда пугало, как внезапно река обрывалась у шлюза: как прерванная песня, остатки звуков которой ещё не угасли, висят в воздухе. Но ведь она продолжает бороться – там, за невидимым краем. Чтобы убедиться в этом, я спустилась с моста и перешла по другую сторону шлюза. И в самом деле жива. Это подняло мне настроение.

Его не сломило даже то, что, возвращаясь домой, я заплутала и вынуждена была выспрашивать дорогу у прохожих. Оправдаться я могла только тем, что все местные улочки были на одно лицо. Различить их мог разве что навигатор, а телефон я неосмотрительно оставила дома. Мама наверняка догадалась, что я пошла к реке. Но столь долгое моё отсутствие и безуспешные попытки дозвониться могли заставить её думать, что я пошла топиться. Я прошептала:

– Не волнуйся, мамочка.

И отчётливо понимая, что успокаиваю тем только саму себя, добавила:

– Богини не умирают.

Будто бы в наказание за такую спесь, меня едва не сбила машина.

– Безголовая курица! – донеслось из открытого окна.

Я возмутилась настолько, что очнулась от эйфории. Наконец, огляделась по сторонам и поняла, что хоть и пересекала дорогу в неположенном месте, пересекала её в нужном направлении. Я уже могла разглядеть Лючию на балконе. Не дождавшись обещанного матерью дождя, она изо дня в день продолжала заливать свои настурции. Чрезмерная страсть вредила едва ли не больше безучастности.

Андреа топил меня в комплиментах? Нет, напротив: я превозносила его. А он… он принимал. Но, давайте разберёмся: в конечном итоге, я сама решала, что ему давать. Не стоит теперь обижаться, что его решение было иным. «Сама решала», – прозвучало чужеродно, будто самостоятельно решения я никогда в своей жизни не принимала.

Как бы то ни было, я раскрыла Вам пару фрагментов мозаики: своё имя и город. И его имя тоже раскрыла, род его деятельности, даже то, что он, как и я, был прикован к Милану – городу, где так просто затеряться.

Андреа. Он к своему имени относился как к расходному материалу. Мог изогнуть его, поменять. Среди коллег чаще звался «Альфой» – то ли кличкой, то ли творческим псевдонимом. Порою обращался к себе так и сам, в третьем лице.

Иногда я заходила на его страницы в соцсетях: их содержание никак не вязалось со звучным «Альфой», порождая забавный диссонанс.

Тем временем, я уже толкала дверь в свою комнату: бывшую и снова обретённую. Я и сама сейчас была диссонансом: созревшая женщина, упавшая на детский плед с узором из роз. Но отчего-то именно здесь, в атмосфере своего прошлого, мне хотелось думать о будущем.

Обыкновенно я пускала всё на самотёк. Могла притворяться, что останавливаюсь на мгновение, что обдумываю действия. На самом деле я лишь ждала нового поветрия. Которое меня подхватит, унесёт. Статичные объекты, вроде плафона лампы с узором плюща, меня пугали своей забытостью. Их никто не хотел, они десятилетиями стояли на одном месте.

Я сбивала в кучу плед, царапала ногтем плафон, отходила к двери, чтобы потребовать: «Выпустите меня!». Проблема была в том, что меня никто не держал. Даже Андреа. Даже работа. Или я не за что не держалась?

В оставленную на кухне корзину с печеньем я вцепилась так, как не цеплялась ни за что раньше. Марта переборщила с порошком, что заставлял его рассыпаться на кусочки. Я в кулинарии не сильна, просто знаю, что он существует. И кто-то сверху, очевидно, щедро приправлял им и мою жизнь. Я вспомнила.

Даже сейчас я прыснула от смеха. Его практичность и несколько трогательная вера, что при желании любому человеку всё на свете посильно, умиляла. Но сейчас к ней добавилась горечь. Никто не знал, чем всё закончится. Мне захотелось написать ему это: «Я по-прежнему люблю одну из твоих сторон».

Апулия и путь туда мне показались сном. Осознанным сном. Я ощущала прохладу в тени кипарисов и пальм. Ощущала рельеф виноградных листьев, уколы олеандра. Стряхивала с кончиков пальцев пыльцу гибискуса и тут же впивалась ими в ароматную кожицу апельсина. Но самым волшебным было встречать закаты в объятиях Андреа.

Когда его руки скользили по моему шелковому платью на всеобщем обозрении и под ним, когда случайные глаза исчезали. С ним в брачное ложе превращалась обыкновенные скамейки, пирсы, прибрежные валуны. Он любил меня, отдаваясь этому всецело.

В прибрежной деревушке, с прижарившимися к холму каменными домиками, до нас мало кому было дело. Нас замечали скорее из вежливости.

– Я хочу, чтобы ты выкупил всю деревню, – мы сидели на пляже, глядя на пылающий океан. – Что бы мы остались здесь одни.

– Навсегда?

– Навсегда.

Андреа смеялся и отводил глаза.

– Чтобы мы могли всегда сюда возвращаться, знали, что есть наше место. Чтобы мы сыграли здесь свадьбу, расселили наших друзей и родственников по пустующим домам. А потом привозили сюда детей. Здесь можно прожить лучшую из возможных жизней. Ты так не думаешь?

– Я бы лучше подумал о том, чем мы займёмся этим вечером, – он кусал мою мочку уха.

И мы строили скучнейшие планы, которые на тот момент казались венцом всей жизни.

– Закажем розового вина и миногу…

– И обязательно, возьмём хлебные палочки из той пекарни!

– Куда же без них…

В таких разговорах мальчишеский задор Андреа сменялся холодным профессиональным расчётом. В Апулию нас привела рабочая поездка, и даже самое малое развлечение он вписывал в график съёмок. Но в этой обстановке мне не хотелось видеть его таким – властным. Хотя порою, именно это его проявление маскулинности и разжигало во мне страсть. Впрочем, моя ладонь уже скользнула в карман его брюк. Я хотела его расслабить. Он не сопротивлялся, но после не подарил мне поцелуя.

– Прости, что заговорила про семью. Я ни о чем таком не думаю.

– И не надо. Сложится, как сложится.

Возможно, последний его ответ я выдумала. Он мог встретить мои размышления с иронией. А возможно, я никогда и не заговаривала с ним о свадьбе и о детях, благоразумно прикусывая язык. Что, если из-за такого умалчивания, он считал меня легкомысленной, непостоянной?

Я помню лишь то, как мы молча провожали взглядом солнце. С шипением оно гасло в волнах…

Дверь в мою детскую отворилась внезапно. В доме родителей будто забывали про замки. Воспоминания, которым я придавалась всю эту ночь (и неделю до этого), выдуло сквозняком.

– С добрым утром! – радостно пропела Марта, но тут же выражение на её лице сменилось отвращением.

Моя сестра была педантом. Я же сейчас сидела, прислонившись к спинке кровати, зарыв босые ноги в сбитую кучу из простыни и одеяла. Подушка, лежащая у подножия прикроватного столика, была залита апельсиновым соком. Я вспомнила, что вчера (или раньше?) в порыве отчаяния запустила её в стену. Промахнулась. Сестра подняла и подушку, и таящийся под ней будильник. Тот продолжал тикать: три, четыре, пять… Было пять минут девятого.

– И вовсе оно не доброе, – пробурчала я.

– Ну, в этом доме, никто не позволит тебе спать до обеда.

Марта осмотрела меня бегло, с холодной вежливостью. Наверняка, отметила воронье гнездо на голове, опухшие веки, да и душ я принимала Бог знает когда. Но никаких слов поддержки я от неё не дождалась. В отличие от родителей, подыгрывать моей трагедии она не собиралась. Ей, наверняка, уже всё рассказали. Но про работу я всё же повторила.

– Ну, а чего ты хотела, – фыркнула она, собирая мои грязные вещи по комнате. – Так и бывает.

Мы с Мартой были погодками, но она была куда взрослее психологически. Только с ней впервые за эти долгие дни, сквозь тучи вдруг проглянул лучик солнца. Она играючись прибралась, ненавязчиво заставила меня выйти – я сама не заметила как – из добровольного заточения. Выгнала в душевую, потом на кухню. Запустив стирку, она параллельно приготовила мне кофе. С этим она справлялась куда лучше отца.