– Лиам очень возмущался, что и ему не перепало, – ее ответный укол не заставил себя ждать.
– Твой брат не разглядел его среди штукатурки, – с завидной легкостью вернул ей Адам, ведь в тот раз спасителем был не он, а настоящий Кельт, и подумал, что с волками и воют по-волчьи, когда снова убедился, что Эванс и в самом деле не понимает, когда следует промолчать.
«Заткнуть бы ее, да не поймет же ни черта, хотя…», – грешным делом усомнился он в причине ее словесного недержания и нагнулся к худому лицу, всматриваясь в ее тонкие черты, дрогнувшие от обидных слов.
От пробиравшего до нутра взгляда торбернитовых глаз, постепенно начинавших излучать радиацию в мелких дозах, у Эванс в горле в момент пересохло. Слова прозвучали хрипло и на выдохе, когда лицо Ларссона оказалось близко. Непозволительно близко, неприемлемо даже в рамках их странного общения, скакавшего по осям времени и близости взаимодействия от отметки «пошел к черту» до «вцепиться и не отпускать».
– Так ему и передам, – звучало бы спокойно, если бы антимонитовые иглы в колючем взгляде серых глаз не блеснули сурьмяным блеском, и, приготовившиеся к атаке, не намеревались впиться тысячами мелких жал под кожу обидчику по первой же команде.
Не в его правилах отступать, и анафилактический шок от ядовитых уколов ей придется оставить для кого-то слабее. С ним самим этот номер уже не пройдет. Нужно что-то более надежное, чем мерцающие в зеленом сиянии радиоактивных лучей взгляда Адама тонкие токсичные иглы, предостерегающие об опасности, и сведенные нахмуренные брови на кукольном личике, чтобы Адам начинал чувствовать беспокойство. Он наклонился к ее лицу и приблизился настолько, что расширенные зрачки его глаз теперь были отчетливо различимы на фоне ярко-зеленой радужки даже в почти полной темноте узкого коридора.
– Ты можешь хоть иногда промолчать, – зеленые глаза неотрывно смотрели в серые.
Радиоактивное море со всей излучаемой им энергией против базальтовых скал, блестевших в зеленых лучах недвижимым монолитом.
– Зачем спрашивать, если знаешь ответ, – по-змеиному прошипела Костлявая, и здесь Ларссон был с ней согласен. Не замолчит и не заткнется, желая оставить за собой последнее слово, даже если это слово: «Сдаюсь», которого никогда не скажет.
Издевка на уровне провокации, и, осознанно или нет, уже неважно, ведь сработало. Вот, что бывает, когда непреодолимая сила сталкивается с неподвижным предметом, а столкновение неизбежно: парадокс их существования, единство и борьба противоположностей и объединение потенциалов.
Диалектика опасна в реальности и уж тем более при апробации, и никого из них двоих время этому так и не научило. Они на диаметрально противоположных полюсах, слишком черное черное и чересчур белое белое, ионы с разными зарядами, которые притягиваются помимо их воли и сталкиваются, становясь неподвижными, стремятся навстречу с бешеной скоростью, с непреодолимой силой, недостаточной, чтобы их снова разъединить, и слишком малой, чтобы сдвинуть их с места. Из разных жизней, из разных миров. С иными веяниями и виденьем реальности, но губы находят губы, а руки не хотят отпускать. И воздуха уже не хватает обоим, и обидные слова душат каждого, а языки сплетаются помимо воли, отправляя все рациональное в долгий полет в невесомость.
Оторвать ее от пола намного легче, чем не раздавить в руках в принципе. Обнять его ногами проще, чем нащупать под ними пол. Ждать, что кто-то, наконец, остановится, глупо, как и продолжать целовать друг друга. До одури, до сумасшествия, до асфиксии и головокружения. Никто не уступит, и никто не сделает следующий шаг. Шаг в темноту и на ощупь.
Стопка коробок падает на пол, поднимая столб пыли в воздух, когда и без того невесомая ноша, обвившая его ногами, находит опору спиной о стену. Вокруг темно, пахнет сыростью и пылью, а они не видят и не чувствую ровно ничего, кроме друг друга. Целовал ее подругу? Было дело. Притащила домой вторую его ипостась? Здесь бы стоило задуматься, да не кому и не зачем. Можно было бы начать ревновать, но это попахивает шизофренией, а они и без того уже летят по наклонной, будто поцелуем можно удушить. Казалось бы, смешно, но можно. Легко и просто, когда оторваться сложнее, чем задохнуться. Надеяться, что кто-то из них отступит первым очень ненадежное решение, но надежда умирает последней, причем с оркестром под треск пуговиц старого пальто и тихий непонятно чей стон в неразомкнутые губы.
В пыльной комнате темно, хоть глаз коли, и синие вспышки разрядов электричества, пробегавших между ними, не делают ее светлее, а звук падающего на пол его тяжелого пальто едва слышен сквозь тяжелое дыхание. Теперь молчат уже оба. Он не может говорить, чтобы не выдать свое истинное отношение к данной ситуации, она – боясь сморозить какую-нибудь глупость. Условия равные для них обоих, принимающих друг друга как равного себе. Степень риска равна степени удовольствия – его открытое лицо и ее плотно зажатые веки, и только темнота их страховка. Не знать, не видеть и отрицать удобнее для каждого, иначе они бы так и остались стоять в узком коридоре.
Оторвавшись от нее всего на миг, зубами сдирая перчатку, он еще надеется вести, но тщетно. Тонкие ручки уже забрались под пиджак, непонятно каким чудом так быстро расстегнув пуговицы на нем. Небольшая ладонь скользит по его груди и замирает возле сердца, считывая учащенные удары, отдающиеся Адаму эхом в ушах. «Slow», – нет в этом танце, только: «Quik», и с каждым сокращением кровь бежит по венам все быстрее.
Она не верит до последнего, пока не спросит у того, кто не солжет. Его льстивые слова легко обманут слух, прикосновения рук, способных убить при желании, подчинят себе тело, а губы, так сладко целующие ее сейчас, опять изогнутся в ехидной усмешке, стоит на мгновение поверить ему. Она это уже проходила, и если он ждет от нее честной игры, то пусть смирится с ее условиями. Систола, минуя диастолу, отдает теперь уже непрерывными ударами под прижатой ладонью, и ее довольный выдох звучит со стоном удовольствия, пробирая его до нутра, до поджилок, до клеток костного мозга.
Ох, не тот костюм он выбрал для свидания, придя к ней безоружным, но, проклиная свой выбор, убеждается, что и ее так же был неверным. Кое-как расстегнув кобуру, Адам стащил ее с девушки вместе с пальто, когда ее проворные пальчики запутываются в его волосах на затылке, притягивая голову ближе, хотя, вроде бы, ближе уже некуда. Все это кажется очень плохой идеей, но ровно до тех пор, пока его правая рука не сжимает чувствительную кожу женской груди, и от ее громкого стона в ответ ему становится уже совершенно не смешно. Больше ему не кажется. Теперь Адам точно уверен. Все закончится очень плохо, если вовремя не остановиться, жаль, что стоп линия далеко позади в коридоре возле двери детской, примерно там же, куда только что отлетела ее рубашка, которую Адам одним рывком стащил через ее голову, а потом буквально вжал в себя хрупкое женское тело, чтобы не накинуться.
Спроси сейчас у обоих о самоконтроле, ответят в один голос: «Нет, не слышали», если вообще смогут расслышать сам вопрос сквозь шум крови в ушах. В свое оправдание каждый ответит, что не он первый начал, и покается, что не он бы закончил. И радуясь, что самообладание не взяло ни над кем верх, каждый из них пытается почувствовать вкус близости, пока реальность не спустит их жестким приземлением с небес на землю.
«Плохая идея», – просто, чтобы напомнить себе так, на всякий случай, думает Адам. «Катастрофа», – чисто в описательном порядке отмечает Миа. И, смирившись с практически полной аннигиляцией, в которой притяжение побеждает невесомость, массы и энергии больше не имеют для них значения.
Адам уже не думает, как именно ей удается полностью расстегнуть его рубашку, позволяя маленьким прохладным ладоням коснуться каждого дюйма разгоряченной кожи под тонкой тканью. Не в его правилах оставаться ведомым и, быстро справившись с ремнем на ее брюках, он расстегивает их, к собственному удивлению, без каких-либо зазрений совести. Для проформы он еще позвал ту пару раз, переместив губы на шею девушки и прикусив тонкую кожу над ключицей, но услышал только просящий стон в ответ, окончательно отогнавший совесть куда подальше и, очевидно, надолго. Адам вздрагивает, когда подушечки тонких пальцев едва ощутимо скользнули по шраму на спине, и, судорожно выдохнув, быстро отдергивает ее руку, сжав ее хрупкое запястье в своей. Не приведи Господь, она сейчас вспомнит, как тот шрам ему достался, и об этом лирическом отступлении в их общении можно будет забыть. С Эванс всегда нужно держать ухо востро, даже сейчас, когда она в столь уязвимом состоянии. Особенно сейчас, когда он не менее уязвим. И ее закрытые глаза не повод расслабиться, сбитое дыхание не причина забыть, кто рядом с ним. Ей, в свою очередь, стоило бы так же помнить, кто сейчас с ней, и кем он является на самом деле.
