Эта диспропорция насторожила и опечалила Сашу. Но потом он решил, что так и должно быть, что копия всегда хуже оригинала. А высшее мастерство не в поиске точного соответствия, а в выборе другого цвета, который передаст то же ощущение, также ярко и естественно, но совсем иначе.

Засеянные благоухающими бархатцами две огромные клумбы перед школой своими пестрыми коврами обещали беззаботный праздник. Но с первого же дня он обернулся серой тоскливой рутиной. Коротконогая баба с остервенелым лицом в обрамлении жидких коричневых волосенок из-за спины с шипением набросилась на маму:

– Ты почему не по форме одета? Ты куда пришла, шалава? Учиться или бедрами вилять и шляться? С первого же дня шатаешься чуть ли не в исподнем. Шлепай с глаз моих переодеваться.

Толпы детей бессмысленно суетились. По широким коридорам походками фельдфебелей вышагивали злые тетки и нагоняли страх. Сашу тянуло в другую школу – художественную. Она занимала первый этаж соседнего дома.

Мальчик подолгу останавливался у ее высоких окон. Дети за ними казались ему самыми счастливыми, мольберты и гипсовые кубы – самыми желанными, постановки – самыми волшебными. Приемом руководил все тот же вездесущий Павел Пердосрак, который в городе и районе собрал все денежные должности по части рисования. Ему принесли заявление и рисунок.

Лживый Павел затрясся всем своим крупным гладким, раскормленным на партийных пайках, взопревшим от постоянных заседаний телом. Он так нарисовать не мог. Но не это поразило главу художественного процесса. Он уже давно знал, что каждый, кто берет в руки карандаш, рисует лучше него. Простенький рисунок – ваза с цветами на подоконнике – был настоящим. Так не мог не только Пердосрак, в ближайшем пространстве так не умел никто. Подобные работы он видел только в музеях больших городов.

Привычным молниеносным отработанным движением профессионального вора Павел как взятку смахнул рисунок в ящик стола. По-свойски, как вдохновителю и соучастнику, подмигнул вождю мирового пролетариата на портрете и тут сообразил, что в кабинете он один – бояться некого. Усмехнулся над собой, достал альбомный лист, аккуратно положил в свободную папку и широко раздвинул щеки в улыбке крокодила, который только что сожрал антилопу.

Озадаченной отказом маме шустрая лупоглазая секретарша сказала, что способности к рисованию у ребенка полностью отсутствуют, и для верности добавила, что он не различает половину цветов. Сашина мама, зная, в каком государстве живет, спорить не стала, но взяла за правило покупать ребенку с получки книги по искусству, карандаши, альбомы и краски.

Через двадцать лет в одном из каталогов региональной выставки, который случайно попал ему в руки, Александр Трипольский увидел свой детский рисунок с подписью: П. Пердосрак «Цветение жизни». Бумага, карандаш. А из вступительной статьи узнал, что «…в своей выдающейся работе председатель регионального отделения Союза художников открыл новые горизонты реалистического видения мира».

Это был самый первый, но не единственный случай, когда у Александра Трипольского воровали работы. В детстве Саша не знал о том, как алчно лязгнул ящик письменного стола лукавого Павла, и не верил, что картина может кому-то принадлежать. Он мыслил, что законченная работа принадлежит всем, просто время от времени меняет место своего обитания. И делает это исключительно по собственной воле, а не по чьему-либо желанию.

Может, он и прав: перемещения полотен и рисунков по музеям, выставкам, грабителям и частным коллекциям – результат действия не внешних сил, а энергетики изображения, для которой потребна смена места. Несомненно иное – воруют только талантливые и гениальные работы. В этом смысле факт воровства – прямой показатель художественного уровня – лучше, чем критики и искусствоведы, говорит о ценности работы.

Тоску школьной жизни скрашивали двухколесный велосипед с умопомрачительным запахом краски, кролик Изюм и рисование.

Велосипед подарили бабушка с дедушкой, а уже он подарил мальчику улыбку Гуимплена. Однажды вечером, выжимая из колес предельную скорость, он врезался в низко натянутую веревку для белья. Его выбило из седла и откинуло назад. На следующее утро проснулся с двумя синяками от кончиков губ до ушей.

Злые дети засыпали насмешками. Симпатии к школе это не добавило. Учителем рисования был, в терминологии Алексея Фирсова, чертежник, то есть человек, который без линейки ничего нарисовать не может. Он со словами: «Все состоит из линий» – заставлял детей чертить на одинаковом или меняющемся расстоянии бесконечные ряды параллельных линий различной толщины. Сам в это время смотрел в одну точку в раскрытом журнале и шевелил губами. Видимо, вел с точкой задушевные беседы о допустимой степени прожарки лука.

Надо ли удивляться, что по рисованию у Александра было три, а по черчению три с минусом. Отпор параллельным линиям он давал на других уроках. Изложение «Зимнее утро» сдал в виде рисунка, что привело перекошенную на один бок Валентину Петровну в восхищение. Но она с ним быстро справилась и поставила единицу.

Границы полей в тетрадях украшал декоративным цветочным или нанайским орнаментом. Историю переводил в занимательные картинки. На математике рисовал бассейны с пловцами и железнодорожные станции.

Туповатому рассеянному учителю биологии нарисовал на столе вечную муху. Каждый урок начинался с оглушительного хлопка журналом по столешнице. Учитель не мог понять, почему каждый раз мухи прилетают на одно и то же место, и ждал встречи с ней.

Косная лживая советская школа была ориентирована на подавление любой индивидуальности. Поэтому все учителя, специально не сговариваясь, мягко и жестко игнорировали и угнетали Сашу.

Как свиней на трюфели их в институтах тренировали на поиски индивидуальности. Чтобы не сберечь или развить, а задушить ее в зародыше. Вместе с дипломами они получали знание того, что нужно нещадно уничтожать. Их учили не как созидателей, а как вивисекторов. Они размашисто резали по живому для кромешного зла. Всегда были исключения.

В Сашиной школе – учитель труда Анатолий Георгиевич. Ручному труду мальчика с малолетства учил дедушка. Вместе они работали с деревом и металлом: оборудовали балкон в городской квартире, чинили забор на даче. Школьный учитель – добрый крепкий мужик, который ушел с завода из-за того, что по пьянке намотал на лебедку левую руку, хоть и находился постоянно под хмельком, сразу заметил рабочую сноровку мальчика.

В школьных мастерских среди запахов стружки и металла, надежно перебивающих его перегар, Анатолий Георгиевич чувствовал себя как минимум начальником цеха. А своим бессменным заместителем сделал Сашу. Все кривобокие изделия он отдавал в его умелые руки. Колченогая табуретка переставала плясать, косая лопатка гордо выпрямлялась. По труду у Саши всегда было пять. Мальчишек-одноклассников бесило, что он спокойно разбирался с любым инструментом плотницкого и слесарного дела.

Когда мама привезла из Югославии фломастеры, карандаши, треугольник с трафаретами, Александр на короткое время стал общим любимцем. Эти вещи мощно магнитили всех. Учеников тянуло хотя бы прикоснуться к ним. Их постоянно, как бы между прочим, просили учителя. Педагогам приходилось напоминать, чтобы они вернули вещи. Это не добавляло симпатии. А Саше очень хотелось, чтобы она была. Это одна из причин того, что он бросался помогать всем.

А поводов для медвежьих и человеческих услуг жизнь давала предостаточно. Однажды, в четвертом классе он вернулся домой и услышал встревоженные голоса. Дядя Шура и мама на кухне обсуждали просьбу, которую принес дядя Шура вместе с бутылкой вина и водительскими правами. У него была пара водительских прав: на категории «А» и «Д» и только на «Д». Первые он на днях потерял. И теперь уговаривал маму попросить ее подругу в ГАИ (теперь – ГИБДД), чтобы она срочно открыла ему категорию «А» во вторых, потому как он не представляет себе жизни без своего любимого мотоцикла.

За время, пока взрослые говорили, мальчик убрал диагональную полосу в запрещающей печати на категории «А», и в образовавшемся окне восстановил узоры и сделал печать «разрешено». Как только бутылку допили, и дядя Шура ушел, Саша протянул маме удостоверение водителя со словами: