– Мама, не надо никого просить. Я все исправил.

Мама побелела. Ее сын только что подделал документ государственного образца. И сделал это настолько качественно, что она не видела следов подчисток и прорисовок. На следующий день она пошла с сыном в ГАИ и заявила о том, что удостоверение подделано. Но дежурный не смог обнаружить подделку и прогнал их со словами: «То же мне выдумщики. Что-нибудь получше придумайте».

Следующим свершением стали трешки – зеленые трехрублевые купюры. Саша рисовал их так много, что выучил узоры до мельчайших деталей. Думал уже не о качестве рисунка, а искал подходящую бумагу. Конец этому увлечению положила та самая коротконогая баба с остервенелым лицом в обрамлении жидких коричневых волосенок, которая первого сентября приняла маму за ученицу.

Она неожиданно появилась из-за спины, выхватила трешку, прошипела: «Откуда у шелудивого щенка столько денег?» – и положила ее себе в карман. Саша представил, как ее арестуют в магазине, и решил, что путь фальшивомонетчика не для него. Переключился на бумажных человечков, которых рисовал и вырезал каждый день – это была лучшая игра.

В восьмом классе отправил несколько карандашных натюрмортов в Ленинградское художественное училище им. В. А. Серова. Был принят туда, но не поехал. В училище не было общежития, а скромный заработок родителей не позволял снимать квартиру.

Разочарование переживал на даче. Трудиться здесь ему запрещали. Только как особую милость после долгих просьб дедушка разрешал слесарить и столярничать с ним. Саша играл, ел ягоды, много гулял по лесу, который начинался сразу за дачей. Там видел бурундуков и птиц. На небольшом взгорке у него была вторая встреча с утками. Они неожиданно оглушили его своим криком и пролетели очень низко. Если бы он встал и вытянул руку, то схватил бы одну из них. Представляя себя то индейцем, то человеком-невидимкой, он сам себе придумывал правила игр.

С дачей связана одна тайна, разгадки которой Александр Трипольский не знает до сих пор.

Достоевский неслучайно селился сам и прописывал своих персонажей в угловых подъездах. Чуткий контактер со скрытыми энергиями хорошо знал, что именно здесь – на перекрестках – концентрируются потоки, устанавливаются поля, происходят зарядки и опустошения тонких сил, руководящих видимыми проявлениями материи.

Саша Трипольский жил в одном из таких грозовых скоплений. Своими детскими травмами постоянно ощущал его. Много раз переломанное, побывавшее на грани между жизнью и смертью тело, как паутинка на каждое дыхание ветра, реагировало на качество и направление невидимых потоков. Боли затихали, когда он поднимался на четвертый этаж, и усиливались, когда он спускался на первый.

Временами перепад был настолько сильный, что он непроизвольно касался очагов боли. Так заметил, что его руки снимают боль. И начал наблюдать над собой. Подносил руки ближе и дальше, с растопыренными и сжатыми пальцами, тыльной и внешней сторонами, концентрируясь на ней и нет. И отмечал результат.

Вывод ошеломил мальчика и заставил почувствовать себя особенным: мимолетное движение раскрытой ладони на расстоянии трех сантиметров от тела при концентрации на ней снимало боль без остатка. Чтобы подтвердить его или опровергнуть Саша осторожно переключился на дворовых друзей. Стоило кому-нибудь взвыть от рассеченной коленки, захныкать от ушиба или охнуть при падении с велосипеда, он тут же подбегал и со словами: «А ну, покажь, чё у тебя там» – взмахивал ладонью над назревающим синяком и видел по лицу парня, что боль уходит.

Успехи родили безусловную веру в себя. Старшеклассник А. Трипольский открыл дворовую клинику «Лечебные руки». Он уже не скрывал своей силы. Не бегал по охам и вздохам сам. На него надеялись, его звали, благодарили и уважали. Но одновременно сторонились и опасались. Логика двора была безупречной: может снять боль – значит, и наслать способен. Друзей у Саши не прибавилось. Да и кому охота дружить с человеком, принимающим на себя чужую боль.

Платы не брал даже за работу на выезде. Как-то известный в округе хулиган Кирилл увез его в поселок Новый Мир, чтобы врачевать покалеченного в драке двоюродного брата. Тот в благодарность совал самое большое мальчишеское богатство – сигареты, но Саша ограничился букетом цветов из палисадника. Сказал, что для девушки, а подарил маме.

Победа над болью подтолкнула к поиску новых возможностей. Александр стал внимательнее прислушиваться к своим мыслям. Решил хоть немного навести в них порядок. Как и у большинства детей, одной из самых частых мыслей в школе была: «Хоть бы не спросили». Тем более актуальная для Александра, что к урокам он часто не готовился вовсе. Он стал думать эту мысль не просто, а с той же вовлеченной концентрацией, что и при снятии боли, только не на руке, а на мысли. И его вообще перестали спрашивать.

Мальчик не умел направлять свои мысли по точному адресу. Желание предназначалось учителю, но рассеивалось на всех. И все про него прочно бесповоротно забывали. С ним не здоровались, не общались, к нему не обращались, о нем не вспоминали.

Он двигался по гомонящему классу в пузыре полного отчуждения. Если кто случайно задевал его, то не мог понять, что это за сгущение воздуха. Для парней и девочек он перестал существовать. А пока решал, хорошо ему в вакууме безвестности или плохо, школа закончилась. И он вышел из нее, будто никогда и не поступал.

Школа в красно-коричневой России – время тотальной лагерной уравниловки, период, когда каждого советского ребенка всеми видами молотков, особенно налегая на макушку, старательно вбивали в общую обойму. От уровня школы и порядочности учителей зависело, орудовали они кувалдой или ювелирным молоточком, но суть едина. Не заметного для быдла, но хорошо видимого мастерами-трансляторами Сашу Трипольского, как и многих других, спасали игры.

На даче индеец и невидимка, в городе он был хозяином огромной по тем временам девятиэтажной гостиницы «Восход». Там директором работала его бабушка. Часто после школы он ехал в гостиницу. Зеркальная дверь и подчеркнуто почтительный на грани шутовства поклон знакомого швейцара преображали Сашу. Молчаливый скованный ребенок становился подвижным, резвым, смешливым, шаловливым, заводным и ветреным.

Прямо в холле кидал рюкзак, бежал в ресторан, кивал официантам, усаживался за столик, болтая ногами и глядя в стеклянную стену на улицу, ждал обед. Обходил этажи. Однажды посторонний администратор принял его за члена остановившейся в гостинице труппы лилипутов. Вежливо попросил сесть в автобус и ехать на представление. А когда Саша отказался, схватил его под мышку, выволок на улицу. Здесь под смех маленького народца понял свою ошибку.

В другой раз Саша сидел в холле и рисовал сложную, ему самому не до конца понятную конструкцию с множеством дверей. К нему подошел мужчина и спросил, что он рисует.

– Комнату-прятку, – с готовностью ответил мальчик, словно ждал этого вопроса и хотел обозначить словами туманный, расплывчатый образ. Он внимательно посмотрел на собеседника, сообразил, что тот ничего не понял, и продолжил более для себя: – В каждой гостинице есть комната-прятка. Она никогда не стоит на одном месте. Постоянно путешествует между этажами. У нее номер ноль. Ее нельзя застукать на месте. Но кто попадет туда, тот из нее сможет выйти куда угодно. Вот только сложно за ней гоняться. Пока в лифте едешь – она исчезла.

– Ой, мальчик, – вздохнул мужчина. – Если хочешь, чтобы твои картины в больших музеях висели, не рисуй комнату-прятку. Забудь о ней. Рисуй травку и завод. Лет за десять до твоего рождения в Москве, в «Манеже», художников, которые комнаты-прятки рисовали, Никита Хрущёв увидел. Что тут началось. Он орал и голосил: это не нужно советскому народу, запретить, прекратить это безобразие, всех поклонников этого выкорчевать. Работы называл говном, аморальными вещами, мазней, юродством, паразитическим трудом. Художников окрестил дегенератами и педерастами, предлагал им покинуть родину, объявил им войну, рекомендовал исключить из СХ. Визжал, что они тратят народные деньги и материал, что с них надо спустить штаны, послать их на лесоразработки. Заявил, что ему придется принимать закрепляющее от поноса, а это надо с запором смотреть.