УДК 82–31

ББК 84(2)

Ш96

Шунейко, А.

Лисы мастерских / Александр Шунейко. – М.: Де'Либри, 2020.

ISBN: 978-5-4491-0536-3

Любовь и драки, зависть и слёзы, тайны и откровения, пустые бутылки, тюбики и холсты, выставки и помойки строят мир художников. Они делятся на трезвых бездарей и гениальных алкашей. Они живут в плену злобных химер. Всё это ложь. Правда описана в романе.

Судьбы пяти провинциальных и столичных художников с 70-х годов XX века до наших дней показывают, как в России рисуют. Пятьдесят лет действия охватывают смену эпох, идеологии, эстетики, ценностей и разговоров. В мире профессия художника постоянна. Она зависит не от внешних условий, а от внутренних потребностей человека. Бытовые подробности достоверно сохраняют черты теперь уже ушедших реалий, связанных с работой художника-оформителя.

© Александр Шунейко, текст, 2020

© Де'Либри, оформление, 2020

– И ГОВОРИТ МНЕ НАЧАЛЬНИК ОТДЕЛА КУЛЬТУРЫ Кутц. Человек серьезный, роста среднего. Бархатный пиджак, бабочка – стиль. До культуры птицефабрикой заведовал. Строго говорит, с пристрастием: ну, докладывай, как ты майора до рядового разжаловал. – Огромный, крепкий, семидесяти пяти лет от роду старик самодовольно улыбнулся, с усилием потер кулаком почти слепые глаза и выдохнул звучным хохотом: – А я в своем праве. И от него не отступлю. Пьем мы с Василием Некрасовым здесь, в мастерской. А его водка из художника в певца превращает. Начинает он глотку драть – стекла ходуном. Соседка со второго этажа, курва, ментов вызвала. Те сразу руки крутить. А у меня в этом же доме теща и жена. Не мог я позволить, чтобы через двор с руками за спиной вели. Так и так им: я вашему начальнику весь участок оформил. Дозвольте, своим ходом без сопровождения доберусь. А они ни в какую и руки назад. Вырвался я, с майора погоны сорвал, раскидал всех и сам пошел. – Гордый мутный взгляд стал наградой слушателям за терпение.

По напору голоса, по клокочущей энергии, по разлету плеч, да еще и сорок пять лет назад эта двухметровая громада без усилий разбросала бы милицейский наряд. Но на самом деле все было иначе.

В своей мастерской Аристарх Занзибарский вторую неделю пропивал выгодный заказ – роспись стен по мотивам народных сказок в детском саду «Теремок». Избушку он до крыши населил монстрами. Колобок хищным оскалом напоминал карикатурного капиталиста, которому вот-вот проткнут ненасытное брюхо пролетарским штыком. Бабушка походила то ли на вышедшую по возрасту на покой проститутку-трансвестита, то ли на ответственного партийного работника, из тех, у кого в паспорте указан женский пол, но в реальности на это отдаленно намекает только болотного цвета юбка. Дедушка, как и все мужчины, которых рисовал Занзибарский, заимствовал хитрый прищур у вождя мирового пролетариата. Медведь пугал воровскими ухватками пахана. Волк словно сошел с плаката о крайней стадии сифилиса. Лиса была чем-то средним между змеей и колючей проволокой. Лиса-то и накрыла художника.

Из мастерской не были слышны взрывы испуганного детского плача, истеричные всхлипы и самоотверженный утробный вой. Рев малышни перекрывали авторитетные указания заведующей детским садом: «Советские дети должны с самого юного возраста постигать специфику классовой борьбы. Пусть на примере сказок видят, кто враг, а кто друг». Заведующая, рыхлая Ефросинья Федотовна, не верила тому, что она говорит. Ей надо было оправдать трату солидной суммы, которая теперь перетекала в стаканы.

За двойными рамами высоких окон мастерской жизнь остановилась. На словах ее подчинили художественным поискам. На деле в ней господствовал рубль. За него обитатели по первому свистку рисовали, лепили, резали, жгли и рубили. Только его они видели сквозь бесконечную череду одинаковых лиц с интеллектом швейной машинки в глазах, эмоциями надежного деревянного сруба в лицах и живостью окоченевшего трупа в позах. Инстинктивно оберегая себя от участи своих творений, убегая от сходства с ними, обитатели мастерских беспробудно пили.

В этом смысле, как и во всех прочих, Занзибарский был до уныния типичен. Для водки он повода не искал, справедливо полагая, что она и есть главный повод. Собутыльники не выдерживали и сменялись, он оставался. Высокие, то ли заплеванные благодарными зрителями, то ли загаженные птицами окна мастерской сквозь мутное толстое стекло открывали центральную улицу и дом напротив.

На девятые сутки праздника живописец ясно увидел жутковатую картину. С крыши этого дома через проспект протянулась похожая то ли на змею, то ли на колючую проволоку исполинская длинная лиса. Она прямо в окно, сквозь стекло, как-то умудрившись не разбить его и не пораниться, просунула хитрую усатую морду, ощерила пасть с тремя рядами острых зубов и говорит безразлично, лениво, словно нехотя, как само собой разумеющееся:

– Не художник ты, Занзибарский, а говно, я своим хвостом лучше нарисую. Да пачкать его о твои поганые краски неохота. И смысла в том не вижу.

Обиделся матерый живописец не на правду этих слов, он и сам хорошо знал, что он и его работы – говно. Возмутил его снисходительный тон лисы.

– Что же ты думаешь, – обстоятельно возразил он, – если вытянулась на двести метров, то уже все знаешь. У тебя же тело длинное, а не голова. А в теле мозга нет. Шла бы ты работать шлагбаумом. Или пожарным рукавом устроилась. Все бы польза была, только зря людей беспокоишь. Выпей вот со мной. Полегчает от пустоты жизни и ее же бессмысленности.

Посмотрела лиса задумчиво в стакан, прицельно плюнула в него и презрительно процедила сквозь три ряда острых зубов:

– Я пока себя еще уважаю. С дерьмом пить – сама дерьмом станешь. Да и водка эта проклятая – на детских слезах она замешана. Не одной, заметь, слезинке, а море этих слез. Ты классика вспомни. Хотя куда тебе с твоим незаконченным средне-специальным образованием вспоминать того, чего не знаешь, – говорила лиса, все больше втягивалась в мастерскую и сворачивалась в ней вроде бухты каната.

– Брысь, брысь, рыжая, – заволновался художник, – нету у тебя права меня порочить. Ты в художественный совет не входишь. И в Союзе не состоишь.

– Да кто ж тебя, убогого, больше тебя самого опорочить может. Ты же карикатура на человека. Ни таланта, ни мастерства. Только хавальник и пердальник. Вот и весь ты. Жрать да срать, ой, извини, еще пить да ссать – вот и все, что ты можешь.

И опять возразить было нечего. И от обиды, что лиса говорит правду, Занзибарский схватил подвернувшийся под руку этюдник и попытался огреть им лису. Она лениво увернулась, этюдник разбился об пол, кисти и краски фонтаном брызнули во все стороны. Лиса же из центра свернутого в бухту тела стала подниматься вверх точно как змея к дудке факира. И уже от потолка, с высоты шести метров с разинутой пастью нависла над головой художника и начала медленно зловеще приближаться к ней, капая на темя горячей слюной.

Ужас охватил Занзибарского. Жадное дыхание лисы сулило боль, тоску и исключение из Союза художников по причине скоротечной смерти. Он обхватил голову руками и затрясся всем своим крупным телом. Потом отчаянно рванул к выходу, слыша за спиной цоканье лисьих коготков. Весь в пятнах краски прибежал в ближайшее отделение милиции. Здесь потребовал спасти себя от лисы и захотел по всей форме написать на нее заявление. Ему дали лист бумаги.

«Прошу оградить меня от преследования и злобных наветов лисы, которая хотела меня сожрать, но подавилась», – начал уверенно выводить он крупным почерком семинариста, но что-то в собственных словах насторожило его. Он остановился, перечитал, скомкал бумагу и сунул ее в рот. Прожевать не успел. Майор-дежурный попытался мягко остановить.