– Дорогой друг, наше знакомство оказалось коротким и в то же время достаточно долгим, чтобы дать вам возможность проявить великодушное внимание. Не сомневаюсь, что ваша доброта распространится на мою дочь и поддержит ее. На те несколько дней, что она проведет здесь, я доверяю Эмили вашим заботам. Говорить что-то еще нет необходимости: отцовские чувства вам известны. Мои же чувства оказались бы еще более горькими, если бы не надежда на вас.

Он умолк, и Лавуазен со слезами на глазах заверил, что сделает все возможное для облегчения горя Эмили и даже, если нужно, проводит ее в Гасконь. Предложение настолько утешило Сен-Обера, что он с трудом нашел слова, чтобы поблагодарить хозяина за участие и сказать, что с радостью принимает помощь. Глубоко тронутый, Лавуазен вышел из комнаты, и Эмили осталась наедине с быстро слабевшим отцом. Пока ни чувства, ни голос его не покинули, и время от времени он давал дочери советы относительно будущей самостоятельной жизни. Возможно, никогда еще Сен-Обер не мыслил так здраво и не выражался настолько ясно, как сейчас, в последние минуты земного бытия.

– Прежде всего, дорогая Эмили, не допускай излишней впечатлительности – романтической ошибки многих тонких умов. Те, кто обладает глубокой восприимчивостью, должны с раннего возраста понимать опасность этого чувства, ибо оно преувеличивает как горе, так и восторг. Поскольку в нашем мире болезненные события происходят куда чаще, чем приятные, а наша восприимчивость ко злу острее восприимчивости к добру, не умея владеть своими чувствами, мы становимся их жертвами. Я знаю, Эмили, ты скажешь, что скорее согласна лишний раз пострадать, чем отказаться от минут счастья. Но если душа твоя устанет от превратностей судьбы, ты согласишься отдохнуть и освободишься от этого заблуждения. Ты поймешь, что призрак счастья сменился реальностью, так как счастье возникает в состоянии покоя, а не смятения. Оно обладает умеренной и постоянной природой и так же не способно родиться в раздраженном мелочами сердце, как и в сердце, лишенном чувств. Как видишь, дорогая, я хоть и пытаюсь оградить тебя от опасностей излишней чувствительности, но вовсе не призываю к апатии и равнодушию. В твоем возрасте я считал этот порок страшнее сентиментальности и сохранил это мнение до сих пор. Да, я называю равнодушие пороком, поскольку оно ведет к прямому злу. Впрочем, причиняет не больше вреда, чем необузданная сентиментальность, которую, следовательно, также можно назвать пороком. Однако первый порок чреват более опасными последствиями… Все, я устал, – слабым голосом закончил Сен-Обер. – Но все сказанное настолько важно для твоего будущего, что я хочу быть правильно понят.

Эмили заверила, что навсегда запомнит его драгоценный совет и всегда будет ему следовать. Отец нежно и печально улыбнулся:

– Повторяю, если бы я мог, никогда не стал бы учить тебя безразличию, лишь указал бы на опасности излишней впечатлительности и посоветовал, как их избежать. Помни, любовь моя: я заклинаю тебя от того самообмана, который уничтожил душевный покой многих людей. Опасайся гордиться своей чувствительностью. Если ты поддашься этому тщеславию, то навсегда утратишь счастье. Не забывай и то, что единственный милосердный поступок, единственное по-настоящему полезное действие достойно всех абстрактных чувств в мире. Чувство не украшение, а позор, если не привело к хорошим поступкам. Скряга, считающий себя уважаемым человеком лишь потому, что владеет богатством и тем самым путает средства для осуществления добра с настоящим добром, ничуть не хуже чувствительного, но лишенного добродетели человека. Встречаются люди, столь склонные к ложной, исключающей практическое добро чувствительности, что отворачиваются от несчастных, чтобы не видеть их страданий, и даже не пытаются им помочь. До чего презренна та гуманность, которая ограничивается жалостью там, где способна помочь!

После короткого отдыха Сен-Обер заговорил о своей сестре мадам Шерон:

– Позволь поведать тебе о важном обстоятельстве, непосредственно влияющем на твое благосостояние. Тебе известно, что в последнее время мы с сестрой мало общались, но поскольку она твоя единственная родственница, в завещании я вверил тебя ее попечению вплоть до совершеннолетия и попросил заботиться в будущем. Конечно, мадам Шерон не совсем та особа, которой я с готовностью поручил бы свою Эмили, однако выбора нет: в целом она неплохая женщина. Не стану советовать тебе попытаться завоевать ее расположение: ты сделаешь это ради меня.

Эмили заверила, что в точности исполнит все заветы отца, и добавила с тяжелым вздохом:

– Увы! Скоро у меня не останется ничего, кроме заветов, и я буду искать утешения в исполнении ваших желаний.

Сен-Обер посмотрел в лицо дочери, как будто хотел что-то сказать, но не смог: силы его оставили, веки отяжелели. Этот взгляд проник Эмили в самое сердце.

– Дорогой отец! – воскликнула она, но тут же умолкла, сжала безвольную руку и закрыла лицо платком, чтобы спрятать слезы.

Сен-Обер все же услышал ее рыдания и, вернувшись к действительности, проговорил слабым голосом:

– Ах, дитя мое! Пусть мое утешение станет твоим. Я умираю в покое, зная, что возвращаюсь к груди Отца, который останется им и после смерти. Всегда верь в него, любовь моя, и он поддержит тебя в эти минуты так же, как поддерживает меня.

Эмили могла только слушать и плакать, однако сдержанность отца, его вера и надежда немного смягчили боль, хотя всякий раз, вглядываясь в изнуренное страданием лицо, замечая смертные морщины, ввалившиеся глаза с тяжелыми, полуопущенными веками, она испытывала невыразимые муки, вытерпеть которые могла лишь дочерняя преданность.

Сен-Обер захотел снова ее благословить и спросил, протягивая руки:

– Где ты, дорогая?

Эмили отвернулась к окну, чтобы скрыть от него свое горе, и поняла, что отец лишился зрения.

Благословив дочь и совершив последнее усилие уходящей жизни, Сен-Обер снова откинулся на подушку. Эмили поцеловала покрытый смертной испариной лоб и, забыв о выдержке, оросила лицо отца слезами. Сен-Обер открыл глаза. На миг в них мелькнуло сознание, но тут же пропало. Больше он не произнес ни слова.

Постепенно погружаясь в небытие, Сен-Обер протянул до трех часов дня и тихо ушел из жизни.

Вечером пришел причащавший Сен-Обера священник: выразил Эмили соболезнование и передал приглашение аббатисы посетить монастырь. Эмили с благодарностью отказалась. Беседа со священником, который своими мягкими учтивыми манерами напоминал ей отца, немного сгладила остроту горя и открыла сердце тому, кто, проникая сквозь сущность и вечность, смотрит на события этого тесного мирка как на тени мгновений, видя одновременно душу вошедшего в ворота смерти и ту, что по-прежнему живет в теле.

– В глазах Бога, – заметила Эмили, – мой дорогой отец существует так же истинно, как еще вчера существовал рядом со мной. Он умер только для меня, а для Господа и себя самого по-прежнему жив!

Прежде чем удалиться в свою маленькую спальню, она отважилась навестить тело отца, чтобы молча, без слез постоять рядом. Спокойное, умиротворенное лицо поведало ей о последних мыслях и ощущениях покойного. На миг Эмили отвернулась, испугавшись столь нехарактерной для отца неподвижности, а затем взглянула с сомнением и полным ужаса изумлением. Рассудок не смог преодолеть невольного и безотчетного желания вновь увидеть дорогое лицо живым. Упорно продолжая смотреть на отца, она сжала его холодную руку и заговорила с ним, но ответа не получила и залилась горестными слезами. Услышав ее рыдания, Лавуазен вошел в комнату с намерением увести безутешную дочь, однако Эмили ничего не слышала и просила только одного: чтобы ее оставили в покое.