Когда в комнату проник вечерний сумрак, почти скрыв объект ее горя, она все еще стояла над телом, пока, наконец, не обессилела и не успокоилась. Лавуазен снова постучал в дверь и попросил ее спуститься в гостиную. Прежде чем покинуть отца, Эмили поцеловала его в губы, как делала всякий раз, желая спокойной ночи, а потом поцеловала еще раз. Сердце ее разрывалось, глаза наполнились обжигающими слезами. Она обратила взор к небу, потом взглянула на покойного и вышла из комнаты.

Уединившись в своей комнате, Эмили долго не могла думать ни о чем ином, кроме покинувшего ее отца. Даже в сонном забытьи образ его тревожил сознание. Она видела, как он подходит к ней со спокойным лицом, печально улыбается и показывает на небо. Губы его шевелятся, но вместо слов доносится мелодия, а черты лица освещаются мягким восторгом высшего существа. Звуки становятся все громче и громче… и Эмили проснулась. Видение исчезло, однако мелодия продолжала звучать подобно дыханию ангелов. Не поверив собственным впечатлениям, Эмили прислушалась, села в постели и замерла. Да, мелодия звучала на самом деле, а не в ее воспаленном воображении: сначала торжественная, потом печально-задумчивая, – и, наконец, смолкла в волшебной, возвышающей душу каденции[8]. Сразу вспомнилась вчерашняя удивительная музыка, рассказ Лавуазена и последующий разговор о душах усопших.

Слова покойного, сказанные накануне вечером, живо отозвались в ее сердце. Как все изменилось за несколько часов! Тот, кто еще недавно не мог постичь высший порядок, сейчас познал истину, покинув этот мир! Эмили похолодела от суеверного страха. Слезы остановились. Она встала с постели и подошла к окну. Мир погрузился во тьму, черная масса леса закрывала горизонт, и лишь слева Эмили увидела едва заметный ободок луны. Вспомнив рассказ старика Лавуазена, сопоставив его слова с наполнившими воздух звуками, она открыла окно и прислушалась, пытаясь определить, откуда они исходят. Темнота мешала рассмотреть что-нибудь на поляне, а музыка между тем становилась все тише и тише, пока не смолкла окончательно. Луна затрепетала между верхушками деревьев, а в следующий миг исчезла за лесом. Охваченная благоговейным, меланхоличным страхом, Эмили вернулась в постель и, на время забыв о своем горе, наконец-то погрузилась в сон.

Следующим утром из монастыря пришла монахиня, чтобы повторить приглашение аббатисы. Эмили очень не хотела покидать дом, где все еще оставалось тело отца, но все же согласилась вечером засвидетельствовать настоятельнице свое почтение.

Примерно за час до заката Лавуазен проводил ее через лес в монастырь, приютившийся в маленьком морском заливе и увенчанный зеленым амфитеатром. В другое время Эмили непременно восхитилась бы открывавшимся с холма морским видом, но поскольку сейчас мысли ее были скованы горем, природа казалась бесцветной и лишенной формы. Когда Эмили входила в древние монастырские ворота, зазвонил колокол, призывая к вечерней молитве, и ей показалось, что это погребальный звон по ее отцу. С трудом поборов приступ головокружения, Эмили предстала перед аббатисой, которая приняла ее с материнской нежностью и искренним сочувствием, вызвавшим слезы благодарности и желание ответить полными признательности словами. Аббатиса усадила гостью, села рядом сама и взяла ее за руку. Эмили вытерла слезы и попыталась заговорить, но аббатиса успокоила:

– Не спеши, дочь моя. Я знаю все, что ты скажешь. Тебе надо обрести душевный покой. Мы собираемся на молитву. Не хочешь принять участие в вечерней службе? В тяжкую минуту, дитя мое, полезно обратиться к Отцу Небесному, который видит нас, жалеет и наказывает в своей милости.

Эмили снова расплакалась, однако теперь слезы смешались с тысячью приятных чувств. Аббатиса не мешала ей плакать, а лишь молча наблюдала с кротким выражением лица. Успокоившись, Эмили объяснила, почему не хотела покидать дом, где лежит тело отца. Аббатиса похвалила ее за дочернюю верность и выразила надежду, что перед возвращением в Ла-Валле она несколько дней погостит в монастыре.

– Прежде чем столкнуться со вторым потрясением, дочь моя, тебе необходимо немного восстановить силы после первого. Не стану скрывать: тяжело тебе будет вернуться в опустевший дом, – а у нас ты получишь все, что могут дать сочувствие, покой и религия. Ну пойдем, – добавила настоятельница, заметив, что глаза Эмили опять наполняются слезами, – нам пора в часовню.

Она привела гостью в комнату, представила собравшимся монахиням:

– Это дочь, которую я глубоко ценю. Прошу, станьте ей сестрами.

Затем все прошли в часовню, где торжественное спокойствие вечерней мессы возвысило дух Эмили, подарив умиротворение и утешение веры.

Добрая аббатиса отпустила гостью лишь в глубоких сумерках. Эмили покинула монастырь в просветленной задумчивости, и Лавуазен опять повел ее через лес, меланхолический покой которого отвечал ее настроению. В молчании она следовала за своим проводником по узкой дикой тропе, но внезапно тот остановился, оглянулся и свернул в высокую траву, сказав, что потерял дорогу.

Лавуазен шел так быстро, что Эмили с трудом успевала за ним, а на все ее просьбы подождать никак не реагировал. Выбившись из сил, она наконец спросила:

– Если вы не уверены, что идете правильно, не лучше ли обратиться за помощью в тот замок, что виднеется за деревьями?

– Нет, – буркнул Лавуазен. – Незачем. Как только дойдем до того ручья – видите вон там, за лесом, отраженный в воде свет, – скоро окажемся дома. Я редко бываю здесь после захода солнца, вот и перепутал тропинки.

– Место уединенное, – отозвалась Эмили. – А разбойников здесь нет?

– Нет, мадемуазель, никого здесь нет.

– Чего же тогда вы боитесь, добрый друг? Разве вы суеверны?

– Нет, не суеверен, но, сказать по правде, приятного мало проходить мимо замка в темноте.

– Кто же там живет, что все так боятся? – спросила Эмили.

– Сейчас уже никто, мадемуазель. Маркиз – наш господин и хозяин этих прекрасных лесов – умер, да он давно здесь и не бывал, а присматривающие за замком люди живут в коттедже неподалеку.

Эмили поняла, что замок принадлежал тому самому маркизу де Виллеруа, упоминание о котором так подействовало на отца.

– Да, теперь замок пустует, а когда-то был таким великолепным! – вздохнул Лавуазен.

Эмили спросила, чем вызваны столь печальные перемены, но старик не ответил. Обеспокоенная внезапным страхом спутника и особенно воспоминанием о реакции отца, она повторила вопрос и добавила:

– Но если вы не боитесь обитателей замка и не суеверны, то почему же так опасаетесь даже пройти мимо?

– Наверное, все-таки я немного суеверен, мадемуазель, но если бы вы знали то, что знаю я, думаю, тоже испугались бы. Здесь происходили странные события. Ваш покойный батюшка, судя по всему, был знаком с хозяевами.

– Прошу, поведайте, что здесь случилось, – с чувством обратилась к нему Эмили.

– Увы, мадемуазель! Лучше не спрашивайте. Не в моей власти раскрывать чужие семейные секреты.

Удивленная словами спутника и его тоном, Эмили не осмелилась настаивать. Теперь ее мыслями завладели воспоминания об отце, а вместе с ними в сознании всплыла звучавшая ночью музыка, о которой она упомянула.

– Не только вы ее слышали, – подтвердил Лавуазен. – Я тоже ее слышал. Но музыка звучит так часто, что уже не удивляет.

– Вы, несомненно, уверены, что эта музыка и замок как-то связаны, оттого и боитесь? – уточнила Эмили.

– Возможно, мадемуазель, но с замком связаны и другие весьма странные обстоятельства!

Лавуазен тяжело вздохнул, но деликатность не позволила Эмили уступить любопытству и продолжить расспросы.

Вернувшись в коттедж, она снова начала переживать свою утрату. Оказалось, что отвлечься от тяжких страданий удавалось лишь вдали от дорогого тела. Эмили сразу прошла в комнату, где лежал отец, и поддалась горю.

Наконец Лавуазен настоял на том, чтобы она вернулась в свою спальню. Изнуренная страданиями, Эмили легла в постель и сразу уснула, а утром почувствовала себя намного лучше.