– Я почти закончила, – говорю я тихо и поворачиваюсь к мужу лицом. Он смотрит на меня сверху вниз сухо и равнодушно, потом говорит:

– Покрутись, – словно я какой-то товар на рынке, а не живой человек. Но я подчиняюсь: это лучше, чем спорить с ним, тем более в такой важный вечер. На мне темно-зеленое вечернее платье в пол и высокие шпильки. Спина обнажена на две трети, спереди – рубиновое колье и такие же серьги. Стоимость колье – пять с половиной миллионов долларов. Серьги – еще три миллиона. Дорого и красиво, как и полагается супруге первого заместителя Федеральной налоговой службы Российской Федерации.

Я стараюсь не напоминать себе слишком часто, откуда у нас такие деньги. Чиновникам не положено иметь бизнес. Чиновники – такие же наемные работники. Но на финансовых махинациях, взятках и откатах мой муж ежегодно зарабатывает сотни миллионов долларов. И часть этих преступных налоговых и банковских документов, сделок и договоров подписаны моей рукой. Это один из его способов держать меня при себе. Я не могу подать на развод или просто сбежать. Он сразу найдет меня. Я не могу сдать его российским властям, потому что он сам – власть, а все его друзья и коллеги – такие же преступники. И даже если его все же арестуют, я пойду под суд вместе с ним, и меня посадят. На десять, пятнадцать лет… Этот ублюдок способен на все.

Но сейчас я натянуто улыбаюсь ему, а он удовлетворенно произносит:

– Ты прекрасно выглядишь.

– Спасибо, – я киваю.

– Гости скоро начнут собираться, так что спускайся вниз и готовься встречать их, – говорит Давид и выходит из спальни.

Я в последний раз смотрю на себя в зеркало: видно ли в моих глазах боль? – а потом выхожу за ним следом.

Сегодня двадцать пятое декабря, католическое рождество, и я организую праздничный прием для гостей: крупных шишек из Минфина, ФНС, таможни и казначейства, а также их жен и любовниц – кто придет, тем и следует улыбаться. Я делаю это не по собственной инициативе: просто приемы положено устраивать женам, а не мужьям. Мужья же только пьют, обсуждают фондовые биржи, курсы валют, новые сделки, лошадиные скачки и последние бои за чемпионские титулы в боксе. Интересно, боксеры бьют своих женщин? Давид вот с этим отлично справляется.

Я спускаюсь вниз по лестнице и киваю нашей горничной:

– Здравствуй, Вера.

– Добрый вечер, Алина Алексеевна, – женщина улыбается, и от ее глаз расходятся добродушные морщинки. – Как вы себя сегодня чувствуете?

– Нормально, спасибо.

Вчера меня и вправду стошнило после ужина, но я не придала этому значения: просто нервы. Накануне была бессонная ночь, подготовка к приему, много дел, я почти не ела и не спала… Сегодня мне гораздо лучше.

– Хорошо, – Вера тайком пожимает мою ладонь своей теплой и мозолистой, и от этого на душе становится немного теплее. В этом доме у меня только один враг – мой собственный муж. Весь персонал – от горничных до водителей, – уважает меня и, пожалуй, даже любит. Разве что начальник супружеской охраны Влад Снарский относится ко мне настороженно. Подозреваю, Давид доплачивает ему за то, чтобы он приглядывал за мной… следил, то есть. К счастью, я давно знаю, как увильнуть от этого всевидящего ока.

Начинают собираться гости, и мне приходится отвлечься от собственных мыслей. Широко улыбаясь и распахивая гостеприимные объятия, я благодушно подставляю руку под слюнявые губы каждого высокопоставленного жлоба, каждой важной шишки, каждого денежного мешка.

Чиновничьи жены и любовницы делятся на три типа. Одни – безмозглые куклы, в которых силикон давно перевесил по массе мозг (это чаще любовницы, красотки-однодневки, которые уже не появятся на следующем рождественском приеме). Другие – лютые стервы, вцепившиеся в свое место зубами и когтями и питающиеся чужой энергией и деньгами (жены). И третьи – актрисы вроде меня (тоже жены). Мы в меньшинстве, но как минимум с Ольгой и Вероникой мне всегда есть о чем поговорить… Конечно, мы не обсуждаем наши проблемы вслух, напрямую. Но за недомолвками, тяжелыми вздохами и особыми взглядами скрываются вещи, понятные нам всем: финансовые махинации мужей, угрозы отнять детей в случае развода, физическое насилие, измены.

Так что я не одинока в своем одиночестве.

И как же хорошо, что бог не дал нам с Давидом детей.

Давид, как обычно, напивается в хлам, так что под конец вечера его приходится усмирять его собственной охране. Мужчины отводят супруга наверх, в спальню, пока я продолжаю руководить приемом, как опытный дирижер, и умело делать вид, что ничего странного не происходит.

Когда гости наконец расходятся, я принимаю душ, переодеваюсь и решаю лечь прямо на диван в гостиной. Вера и нанятые для приема официанты к тому времени уходят, и ненадолго я остаюсь как будто бы одна, с наслаждением втягивая носом морозный воздух сквозь распахнутое окно…

– Алина! – раздается пьяный вопль над головой, а потом я слышу, как грузное тело мужа вываливается из спальни и, громко топая, начинает спускаться по лестнице. Я нервно сглатываю. Твою мать.

– Что случилось, Давид? – спрашиваю я, делая шаг ему навстречу, потому что точно знаю: если отступлю – будет только хуже.

– Разве прием не закончился?! – рычит мужчина, и глаза у него красные, как у разъяренного быка.

– Закончился, – киваю я, отвечая как можно мягче.

– Тогда почему ты все еще не в супружеской спальне?!

– Я подумала, что ты уснул, и решила не тревожить тебя, – вру я уже привычно и внешне спокойно, но как всегда гадая: пронесет в этот раз или не пронесет? Давид смотрит на меня заторможенно, долго переваривая сказанное, а потом говорит:

– Как я мог уснуть после того, какой ты была сегодня? – его голос делается совсем хриплым, и я понимаю: не пронесет. – Этот вырез на спине… Зачем ты переоделась?!

– Я собиралась ложиться спать.

Он резко разворачивает меня спиной к себе и, зажав в кулаки ворот футболки, рвет ее на две части, обнажая лопатки и позвоночник до самой поясницы.

– Какая же у тебя бархатная кожа, – говорит он шепотом, а меня трясет от ужаса. Он ласково касается моей спины, ведет пальцами вниз, но уже через несколько секунд хватает за шею и швыряет на диван лицом вниз.

– Не надо, пожалуйста, Давид, ты пьян! – умоляю я, но мои рыдания заглушаются его рычанием. Он вдавливает меня в диван и стаскивает с меня трусы. Я сопротивляюсь только первые десять секунд: потом срабатывает механизм психологической защиты, тело и мозг отключаются, и я просто лежу под ним безвольной тряпкой, пока он пыхтит и долбится в меня напряженным членом.

Наконец удовлетворив свою животную похоть и кончив, Давид почти сразу валится с дивана на пол и засыпает на своем любимом персидском ковре, громко всхрапывая. Я лежу не двигаясь, лицом в подушку, и молча выжидаю минут пятнадцать, чтобы он уснул достаточно крепко. Потом осторожно поднимаюсь, переступаю через него и иду в ванную комнату, чтобы подмыться и избавиться от его мерзкого запаха на своей коже.

Все это, конечно, кажется жутким, да так оно и есть, но я привыкла. Говорят, к хорошему быстро привыкаешь. По себе могу сказать: к плохому тоже быстро. Приходится. Он не насилует меня слишком часто. Раз в несколько недель, не больше. Гораздо чаще залепляет пощечины. Бьет – раз в пару месяцев, когда срывается какая-нибудь крупная сделка. Но тогда он не трогает мое лицо: основные удары приходятся в живот и поясницу, следы от его пальцев остаются также на руках и шее. Я научилась просто виртуозно замазывать их тональником. А еще – расслабляться, чтобы меньше чувствовать боль. Максимально пассивная жертва. Рыпаться бесполезно, я же знаю. Когда-то пыталась.

Только давайте без нотаций. Мол, захотела бы – ушла. Вынужденное соучастие в его преступлениях – не единственное, что держит меня рядом. Есть другая причина – ответственность за близкого человека.