– Чего громыхаешь на всю округу? Я еще не оглохла, – беззлобно осекла ее Вера Лукьяновна. – Примерная ученица, говоришь… Почему же учителя в таком случае на тебя жалуются?

– Так только по физике и по химии! Мне это не понадобится для поступления.

– То есть, ты уже решила, на кого будешь поступать?

– Да. На сценариста. Или журналиста.

– Ишь че придумала, скажите на милость… – опешила бабушка. – Откуда такие профессии-то взяла? Из телевизора?

– Почему сразу из телевизора?

– А где ты в Улан-Удэ живого сценариста видела?

– В Улан-Удэ не видела, но они же где-то есть… – замялась Фая.

– Космонавты тоже где-то есть!

– Баб Вера, но журналисты-то – не космонавты. Их много, даже у нас, в Бурятии. Кто-то же работает в издательствах, газеты печатает каждый день.

– И что это за люди? Чему они учились, как живут? Тебе известно?

– Нет, но узнаю.

– Сначала профессию приличную получи, потом узнаешь, – отрезала Вера Лукьяновна.

– Какую такую приличную?

– Понятную всем. Врач, например.

– Так я ж сказала, что не люблю химию! – возмутилась Фая. – И лечить никого не хочу. Тела голые щупать… Уколы в жопу ставить…

– Можно и не щупать. Можно, например, в аптеке работать. Хорошая, женская профессия. Чистенько все, аккуратненько.

Бабушка поднялась из-за стола выключить закипавший на плите чайник.

– Чаю хочешь? – не поворачиваясь, спросила она у внучки.

– Баб Вера, я не хочу в аптеке работать, – упрямо сказала та.

Вера Лукьяновна добродушно засмеялась:

– Не хочешь – не будешь. Это уж мои фантазии. Мне самой всегда хотелось.

Она снова села за стол, забелила свой чай молоком и с наслаждением сделала глоток.

– Крепкий. Хороший нынче дед купил. Надо запомнить, что за пачка.

– Значит, не станешь меня больше из-за Светланы Викторовны ругать? – пользуясь моментом, плутовато уточнила Фая.

– Я и не ругала, – серьезно ответила бабушка. – Только не жди, что на твою сторону встану. По мне, так она все правильно говорит. И по учебе, и по друзьям твоим.

– Только ты, пожалуйста, не убеждай меня с ними не общаться! Вы обе просто не понимаете! Мне с ними весело, есть чему поучиться… Их вся школа уважает, потому что рассуждают они по понятиям. Знаешь это выражение?

– Знаю-знаю, я телевизор-то смотрю, – устало покивала головой Вера Лукьяновна и, неторопливо разворачивая обертку конфеты «Буревестник», сказала: – Ты утром учительницу не слушала, a сейчас меня не слушаешь. Все свое талдычишь.

Фая притихла. Бабушка продолжала:

– Не знаю, что там у тебя за новые товарищи, и лезть не буду. Ты девка умная, сама разберешься, если что не так. Только вот зря не слушаешь советы людей, которые тебе добра желают. Они могут ошибаться, а могут ведь и дело говорить! Ты сначала дослушай, все взвесь, потом спорь. Критикуют тебя – тоже слушай! Не будь, как дед с Володькой: слово вам скажешь, вы сразу десять в защиту. Нет чтоб уши навострить, обмозговать, может, и в самом деле что-то неправильно делаете, да не замечаете. Вот, Светлану Викторовну взять. Она учить тебя умные книжки читать, и тебе нравится их потом с ней обсуждать – разбираться, как жить достойнее, правильнее. Ты все вроде бы на ус мотаешь, а замечания тебе не сделай! Только хорошим человеком, доча, не стать, если ничего в себе не исправлять. Плохое нам изначально свойственно и может с годами только процветать, если его не искоренять. Самому его бывает сложно заметить, поэтому советы и критику надо слушать. Ты ведь хочешь быть хорошим человеком?

– Конечно, – хмуро отозвалась внучка. – Как и все.

Вера Лукьяновна грустно улыбнулась:

– Зря ты, доча, думаешь, что все люди стремятся быть хорошими и жить порядочно. Многие об этом вовсе не задумываются, а многие знают, как по-людски, правильно, но поступают, как им больше нравится, выгоднее. Сама-то, Фаина, как считаешь, всем твоим друзьям важно вырасти порядочными?

Ответ напрашивался, но его совсем не хотелось озвучивать. С бабушкой часто так бывало: вроде бы и не скажет ничего особенного, а удивит новой мыслью, которая при всей своей очевидности почему-то прежде не приходила Фае в голову.

Однажды вечером Михаил Васильевич зашел к ней в комнату и вручил увесистый конверт с необычными марками, проштампованный в нескольких местах цветными печатями разных цветов и алфавитов.

– Смотри-ка, все по-иностранному написано, – не скрывая любопытства, заметил дед.

Это было письмо от Соу Минамо. Он отправил несколько фотографий и небольшую записку, в которой писал, что не забыл своих очаровательных попутчиц и с удовольствием посылает им небольшое напоминание об их поездке по Транссибирской магистрали. Рассказывал о своих планах на следующее путешествие в Россию и просил сообщить, если девушки когда-нибудь надумают посетить Японию.

Нежданнее и радостнее за последнее время, пожалуй, ничего не произошло. Фая просто сияла от мысли, что у нее есть друг в другой стране, который, оказывается, тоже не забыл их встречу и даже предлагает приехать к нему в гости.

Она поспешила показать письмо Венедиктовым и, возвращаясь от них, встретила Алешу, Бато и Настю-бандитку. Те в компании двух парней, тоже знакомых ей по Костюмерке, курили на крыльце бывшего молочного магазина и обсуждали драку накануне вечером в пельменной. Фая, не испытывая никакого желания вникать в эту историю, терпеливо ждала, когда можно будет поделиться своей.

– Ребят, представляете, – решилась она, наконец, поменять тему разговора, – Я сегодня получила письмо от японца! Помнишь, Алеша, я тебе рассказывала? Он вместе с нами прошлым летом в поезде ехал, в Токио живет. Такой молодец, не забыл нас и даже в гости зовет. Фотографии отправил…

Чем с бо́льшим энтузиазмом Фая рассказывала про своего занимательного попутчика, тем больше уныния выражали лица ее приятелей. Заметив это, она оборвала себя на слове, повисла неприятная тишина. Алеша тоже молчал. Наконец, Бато нарочито равнодушно произнес: «Ну че, угарно тебе!», сплюнул и вернулся к обсуждению вчерашней потасовки.

Фая, закипая и едва сдерживаясь, чтобы не наговорить лишнего, сказала, что спешит, и пошла в сторону дома. Через несколько метров ее догнал Алеша.

– Я тебя провожу? – спросил он. В голосе послышалось неловкое извинение.

– Провожай, только мне больше не хочется разговаривать.

Она очень злилась на него. Не только за то, что он не проявил никакого интереса к письму из Японии, но и за то, что вообще, как ей теперь представлялось ясным, мало чем интересовался. «Только и думает, как стать авторитетом среди этих недоделанных бандитов на корточках!» – ругалась про себя Фая.

Они, не говоря друг другу ни слова и даже не держась за руки, дошли до ее подъезда, и остановились на том же самом месте, где когда-то в первый раз поцеловались. Только теперь Алеша не решался прикоснуться к ней, а ей по-настоящему хотелось, чтобы он скорее попрощался и больше никогда не приходил.

– Ну я пошел? – наконец, спросил парень.

Фая утвердительно кивнула, рассеянно скользя взглядом по пустым без единого цветка клумбам.

– В пятницу, как всегда? Зайду за тобой?

Она медленно подняла на него глаза и, выдержав для убедительности паузу, обдуманно и уверенно произнесла категоричное «Нет».

Когда Фая в следующий раз пришла на каток, Аюна уже была там, делала разминку и, как выяснилось, все знала.

– Ко мне Буруль вчера вечером приходил, сказал, что ты с ним порвала. Просил поспрашивать, есть ли у него еще шанс. Так, чтобы ты не заподозрила, что я по его просьбе интересуюсь.

– Из тебя так себе Рихард Зорге: я заподозрила, – отшутилась Фая, чтобы не отвечать на вопрос про шанс.

– А чего мне перед тобой юлить? – не поняла иронии Аюна. – Ты же моя подруга, не Буруль.

– Нет, Аюна, я больше не захочу с ним встречаться. Это решено. И в Костюмерку ходить с ним тоже больше не хочу. И без него тоже. Совсем не хочу. Извини. Мне там больше не нравится. Не сердись, пожалуйста!